П Е Р Е В О С П И Т А В Ш И Й С Я

  По незапертой двери стукнули два раза, и тот-

  час же в душную мансарду поэта Сандрильонова вошёл

  водопроводчик из жилконоторы Вася Запрягаев, слег-

  ка навеселе и с бутылкою наподобие термометра, под

  мышкой.

  Был Вася дня три не брит и с полгода не стри-

  жен. Заявил с порога:

  - Неохота пить в одиночестве. Так только нищие

  пьют, - и бросил мокрый насквозь, старенький, в се-

  рую клетку плащ на пузатый, нэповских времён комод,

  перешедший в личную собственность поэта Сандрильо-

  нова от уволенного за двухмесячный прогул предшест-

  венника по использованию служебной жилплощади, -

  той мансарды, в которой теперь и обитал поэт.

  Ободранным носком разбитого полуботинка придви-

  нул Вася к себе заскрипевшую квадратную табуретку,

  сел.

  Сандрильонов кивком указал непредвиденному гос-

  тю на край замусоренного хлебными крошками своего

  рабочего стола, на свою любимую белую эмалированную

  кружку с рыжими пересохшими чаинками, намертво за-

  печатленными на немытом донышке. Сам от вина отка-

  зался - в возвышающих душу треволнениях творческо-

  го поиска рождалось новое стихотворение под назва-

  нием "Плачет моё сердце".

  Перебои ритма в кусками возникавшем литератур-

  но-художественном произведении долженствовали обо-

  значить смену мятущихся настроений. Звучащие разно-

  голосо слова, подобно обильным осенним листьям, кру-

  жились в лишённом кислорода пространстве комнатён-

  ки, ограниченном грязноватыми бежевыми обоями четы-

  рёх волнообразных от возраста стен. И нужно было

  изловчиться рассудком и подхватить на лету то един-

  ственное, неповторимое слово, что органически вольёт-

  ся в отливающую дрожащим серебром трепетную ткань

  стихотворной строки и прозвучит жалобным стенанием

  лопнувшей гитарной струны. Вот оно - занесено на

  порядочно уже исчёрканный стандартный лист писчей бумаги, продолжив велеречивую игру сознательно взбу-

  дораженного воображения, - и поэт, удручась, удосто-

  верялся, что чуда рождения живого организма не про-

  изошло: в стихе продолжал тупо молотить по усталым

  барабанным перепонкам бесконечный изнуряющий дождь -

  стихотворный размер соблюдён, но разве таким обра-

  зом плачет обездоленное сердце?

  Вася налил в кружку, отхлебнул глоток дешёво-

  го розового портвейна.

  - Я ведь тоже, - сказал, потроша пачку "Бело-

  мора", - стишки пописывал,-в школе ещё.

  - Знаю, - отмахнулся Сандрильонов: то вакуум

  одиночества, то Васины пьяные исповеди - а стихотво-

  рение "Плачет моё' сердце" уплывает в разные сторо-

  ны, как прозрачные облака в пустеющем к погожему

  вечеру небе. Хотя нет - облака уплывают в одну сто-

  рону.

  - Знаешь? Откуда? - удивился Вася, зажжённая

  спичка в нетвёрдой руке искала кончик папиросы.

  - Сам говорил. И декламировал. Тогда ещё Вить-

  ка Бармалей чехословацкий унитаз об твою голову рас-

  колотить грозился, если не заткнёшься.

  - Витька Бармалей только и делает,.что грозит-

  ся. Да если этот сквалыга унитаз об чью-нибудь го-

  лову и расшибет, то сам же потом и отреставрирует.

  Материальная ценность.

  - А стихи я писал, - продолжал Вася. - В девя-

  том классе наша литераторша как-то пронюхала назо-

  вёт, старая чернильница, на свой литературный кру-

  жок. Ну, знает, что пишу, как все в шестнадцать лет

  пишут, а этого ей, по её бабьей консистенции, недо-

  статочно - хочет знать, что именно я там сочиняю,

  не про неё ли.

  - Да нет, - говорю, - обойдусь. Ваш кружок сам

  по себе, а я - сам по себе.

  - Почему? - спрашивает.

  - Я же не сочинения о красной нити и смысле

  жизни пишу, - отвечаю, - и не искусство для прогрес-

  сивно мыслящих домохозяек создаю.

  - А для кого же вы создаёте ваше искусство?

  - Да ни для кого. Хочу - создаю, хочу - теле-

  визор смотрю; а спать захочется - так спать лягу.

  - А вы анархист, - говорит и головой неодобри-тельно покачивает.

  - Нет, я правый эсер, - отвечаю.

  - Вы не задумываетесь над тем, что говорите.

  Это плохо. А искусство существует только в челове-

  ческом обществе. Вне общества и сам человек в живот-

  ное превращается. Какой смысл стихи писать, если

  они никого на подвиги не зовут. Литература звание

  человека прославлять должна. Александр Сергеевич

  Пушкин не был бы нашим Пушкиным, если бы думал ина-

  че.

  Затащила она таки меня в своё общество любите-

  лей российской словесности. Столы в классе - в три

  линии, сидят за ними юные литераторы, мальчики и

  девочки, по виду - интеллектуалы этакие: наверняка

  осведомлены, в каком году Мандельштам умер и чем

  Пастернак прославился.

  Задано им было домашнее задание "стихотворе-

  ние на патриотическую тему написать. И вот встают

  они по очереди и читают о гвардии рядовом, грудью

  дзот закрывшем,и как они похожими на него быть хо-

  тят. Все до единого сочинили о гвардии рядовом. Один

  так даже, после чтения, своими словами изложил, как

  в солнечный летний день проезжает он на автобусе

  мимо старого дзота, поросшего травой, просит шофе-

  ра остановить, выходит и примеривается, как грудью

  амбразуру закрывать будет. И никому смешно не сде-

  лалось.

  Литераторша на меня смотрит:

  - А вы не хотите почитать?

  - Нет, - отвечаю, - не хочу. У меня не о том

  вовсе.

  - Так не полагается. Нужно, чтобы все читали.

  "Ну, - думаю, - ладно. Сейчас прочту. Только

  вам не понравится, вас другому учили."

  Набрал для храбрости в грудь побольше воздуха

  я прочёл:

  - С треском слетела дверь бара,

  с треском слетела с петель.

  Сопровождаемый мощным ударом,

  Джонни вылетел в дверь.

  Шишка под глазом - не страшно,

  зуб улетел - наплевать.

  Джонни вполне философ -

  не очень любит страдать.

  Луна, как кто-то выразился,

  хохотала над крышами,

  заходилась со смеху беззубым ртом.

  В желудке у Джонни хохотал и булькал,

  и рвался наружу ром.

  Несколько выстрелов раздалось в баре,

  вылетел труп из окна.

  Джонни в луже приподнялся да локте -

  рядом, лопатками в небо,

  смотрела чья-то спина.

  "Ого, уж испёкся, парень.

  Испёкся? Ну, чёрт с тобой.

  Что мне до тебя? Наплевать.

  Лежи, говори с Луной.

  Хрюкнув, Джонни попробовал встать,

  вставать не хотели ноги,

  и Джонни решил: "Буду лежать,

  буду лежать на дороге."

  Тишина по прочтении возникла, вот-вот бомба

  взорвётся, и только оконные стёкла от ветра подра-

  гивают. У меня слегка подколенки трясутся - неуве-

  ренность: всё-таки, один я такой, все прочие - ина-

  че мыслят. С другой стороны, превосходство своё ощу-

  щаю - как-никак, живость в стиле необыкновенная.

  Литераторша, старая чернильница, морщится, как буд-

  то ей ощипанную крысу на голубом фарфоровом блюдеч-

  ке поднесли. Однако, совладала с собой.

  - Кто хочет высказаться? - спрашивает.

  Взорвалась бомба. Стульями задвигали, руки тя-

  нут, встают и говорят, что литература только в че-

  ловеческом обществе существует, что человек - это

  звучит гордо, что на подвиги звать нужно, -то, по

  поводу чего меня литераторша перед этим наставляла.

  И от себя добавляют:

  "Зачем ты живописал физиологию пьяного обор-

  мота? Распластал крысу - противно, а мораль-то ка-

  кова?

  Больше я на этот литературный кружок не.ходил.

  Да и литераторша меня в покое оставила - убедилась,

  что не воспитать ей из меня поэта правильного направления.

  А неплохая, признаться, была старушка. Где-то

  благодарен я ей, что человека из меня сделать хоте-

  ла. По своему образу и подобию. Не получилось. Да,

  впрочем, я сам виноват.

  Лет через пять встречаю на Невском того, кото-

  рый к амбразуре грудью примеривался.

  - Здорово, - говорю, - Матросов.

  Он меня узнал:

  - Здравствуй, коли не шутишь.

  - Где ты сейчас?

  - В Технологическом, на третьем курсе.

  - А со стихами: как?

  - Пишу.

  - И печатают?

  - Пока нет. Но друзья Ахматовой показывали,

  она одобрила, сказала, что все слова на своих мес-

  тах. И с Осей Бродским я, только тс-с, на "ты" и

  за ручку.

  Год назад по новой на углу Невского и Владимир-

  ского случайно встретились. Он весь в джинсовом,

  штатском, для благопристойности потёртом и с соот-

  ветствующими нашлёпками на соответствующих местах.

  -Я, - говорит, - кандидатом технических наук

  одно время был, теперь в кочегарке сутки через

  трое, зато писателем с мировым именем являюсь. В

  ФРГ мои стихи издали, заплатили пятнадцать марок,

  я здесь два рубля получил. В Италии статей напеча-

  тал на триста лир, лиры в Швейцарский банк перевёл.

  - А о чём статьи?

  - Тебе не понять. Одна - о Розанове, другая -

  о творчестве Ширали.

  - Ты же идейный был, а теперь загибаешь куда-

  то не в ту степь.

  - Ницше сказал, что ум, не меняющий своих убеж-

  дений, перестаёт быть умом, - отвечает.

  - Резонно. А дальше что?

  - Уеду отсюда, - злиться начинает, - к такой-

  то матери. Тому два года заявление подал. Спрятали

  от нации добрую половину духовного наследия челове-

  чества и удивляются, почему десять процентов трудо-

  способного населения - хронические алкоголики. Как

  в туннеле - гонят вперёд, а по сторонам стены - же-лезобетонные, пальцем не проковыряешь.

  - Так, по-твоему, - спрашиваю, - империализм

  лучше?

  - Не до этого мне сейчас, - отвечает. - Я жить

  хочу, чтоб мыслить. Душно мне.

  Сандрильонов положил на лист писчей бумаги уже

  несколько минут бездействовавшую шариковую авторуч-

  ку и спросил:

  - Слушай, Вася, если дать тебе сейчас почитать

  Шопенгауэра и Ницше, ты завяжешь пить?

  - Навряд ли. Да и зло-то всё от книг происхо-

  дит. Вот наш Матросов, начитался и, вместо того что-

  бы за Родину грудью на амбразуру, как в отрочестве

  ему виделось, теперь вообще к империалистам перемет-

  нуться хочет.

  Стихотворение "Плачет моё сердце" больше не

  существовало; так, какие-то заметки, не имеющие ни-

  какого отношения, к поэту Сандрильонову. Вася бесцель

  но перекатывал из одного угла рта в другой измятый

  и влажный мундштук выкуренной до основания папиро-

  сы. Взял бутылку - пошёл пузырями, забулькал розо-

  вый портвейн, изливаясь в белую эмалированную круж-

  ку.

  "Создать плач по недописанной поэзе? - шевель-

  нулось у Сандрильонова. - Плач, Вася-палач, губитесь

  вдохновения. Уже рифма и образ. Только он за пала-

  ча обидеться может."

  - Ты как-то говорил, что в институте учился, -

  сказал, чтобы не оставаться наедине с тоской по ушед-

  шему в небытие стихотворению, Сандрильонов.

  - Ага, - отозвался Вася, выплюнув окурок на

  пол, не мытый с тех времён, как поэт Сандрильонов

  поселился в мансарде. - Когда настала для меня по-

  ра надежд и грусти нежной, когда средняя школа ви-

  дала мне аттестат и гостеприимно распахнула передо

  мной широкие двери в бескрайний мир человеческих

  свершений, мой, ныне покойный, папа сказал:

  - Иди в Инженерно-станкостроительный институт -

  полезным членом общества взрастёшь, да и сам в на-

  кладе не останешься.

  Присутствовавший при этом разговоре мой, тоже -

  ныне покойный, дядюшка присовокупил:

  - К тому же, если не ошибаюсь, председатель

  тамошней приёмной комиссии в своё время ухаживал

  за моей свояченицей, твоей тёткой.

  - Нет, - восстал я, - заявляю своё твёрдое и

  решительное "нет".

  - То есть как?! - оба в один голос воскликну-

  ли.

  - Я философией заниматься буду.

  - Чем-чем? - отец и дядюшка поперхнулись, оба

  разом - рты раскрыли, дышат тяжело - удивились из-

  рядно.

  - Марксистско-ленинской философией, - бесстраш-

  но так говорю, как свободомыслящий еретик перед кро-

  вожадными инквизиторами, - другой нам не дано.

  Отец первым свой рот закрыл, пожевал губами

  да как рявкнет:

  - Платон и Аристотель! Ещё один гений на гори-

  зонте мировой истории забрезжил! Паскаль, Спиноза,

  Распрогегель! Да в университете конкурс полсотни

  человек на одно место. Осенью на заводе окажешься.

  В мазуте, сопляк, захлебнёшься. А если и поступишь?

  Чем потом заниматься будешь с подобным дипломом?

  Буржуазной идеологии её место на задворках прогрес-

  са указывать? Да здесь конкурс ещё похлеще: множес-

  тво таких, которые без труда хотят деньгу зашибать

  и известностью пользоваться. Предложение спрос в

  сотни раз превышает, и отсюда следует, что и опла-

  чивается подобный, с позволения сказать - труд, со-

  ответственно, то есть никак не оплачивается, броса-

  ют им от щедрот своих, чтобы с голоду не подохли, -

  всё же изящные искусства в любом человеческом обще-

  стве должны наличествовать, иначе неполноценным бу-

  дет то общество. Я же из тебя человека сделать хо-

  чу, чтобы ты сам себя уважал, чтобы всеми благами

  жизни пользовался.

  Покойный дядюшка его мысль ещё более усовершен-

  ствовал:

  - Философией лучше всего заниматься после сыт-

  ного ужина, расположась с газетой перед телевизором.

  Тут от умозрений хоть удовольствие получаешь. Если

  же в большом количестве да на голодный желудок, то

  сам запутаешься, других в заблуждение введёшь и да-

  лее - в сумасшедшем доме философствование продолжишь,

  а это - не та философия, к которой нормальный чело-

  век стремиться должен. Ты сам ещё этого не понима-

  ешь.

  - Всё равно на философский пойду. Тяготы пре-

  одолевать буду, знания же - достигну.

  Отец губами пожевал, будто сплюнуть ему не тер-

  пится, посмотрел на пол - чистый, плевать не стал,

  говорит:

  - Я тогда с тобой разговаривать перестану, и

  жить будешь на одну свою стипендию. С девушкой по-

  гулять захочешь, а на заднице - дыра, и заплату ку-

  пить не на что.

  Каждодневные препирательства воспоследовали,

  и недели за две до приёмных экзаменов переубедил

  он меня: материальная база - аргумент мощный, и во-

  ля к сопротивлению ослабевает, когда сознаёшь, что

  тебя для твоего же блага насилуют.

  Наняли папа с мамой репетитора, кандидата ка-

  ких-то наук; ещё ему доплатили, чтобы он меня напрячь-

  ся заставил. Загнали-таки обожаемого сыночка в Ин-

  женерно-станкостроительный институт, и зажил я как

  среднестатистический студент у французских класси-

  ков: рисовал чёртиков на лекциях и лошадок - на прак-

  тических занятиях. Люблю лошадей. Как увижу её, ре-

  ликтовую, сразу украсть хочется. И цыган люблю. На

  эстраде.

  Что есть любовь познать жажду, не мальчиком

  быть, но мужем, - ночные грёзы нерастраченной юнос- -

  ти. Студентки же у нас - девушки серьёзные. Прово-

  жаю одну после института, говорю, что причиной мо-

  ей безвременной гибели станет теоретическая механи-

  ка, что нам - уже по восемнадцать, и, на основании

  этого, мы - взрослые люди. Она - о Данте, Феллини

  и Сеттембрини.

  Пальтишко на ней "прощай, детство!" - теснова-

  тое, цвета ячменного кофе на молоке, куда слишком

  много молока плехнули; для десятиклассницы сошло

  бы, для студентки первого курса носить такое, пожа-

  луй, стеснительно. Однако есть в ней нечто ретро -

  люблю; так сказать, курсистка начала века, из мел-

  копоместных, верующая в прогресс и социальную спра-

  ведливость, - пограничная с ошизением стадия.

  - Снежок, - говорю, - поскрипывает. А моих пред-

  ков три дня и три ночи дома не будет: в Москву в

  командировку поехали, смерть наукам! Промотаем лек-

  ции завтра? И послезавтра.

  - Как можно!

  Я стихи продекламировал:

  - Когда часов указчица, Планета,

  Приходит вновь в созвездие Тельца, -

  Льёт благодать огонь её венца,

  И вновь земля убранством разодета...

  - Чьи это? - спрашивает.

  - Не помню. А земля разодета убранством, ког-

  да нам по восемнадцать лет. Настало время испытать

  то, о чём мы читали в книгах, к чему стремились...

  - Да, - делает она мечтательные глаза, - я за-

  казала в библиотеке всё, что нужно для курсовика;

  завтра получу, просижу весь вечер и, если понадобит-

  ся, ночью ещё посижу. Своего добьюсь. Настало вре-

  мя испытать то, к чему мы стремились. И себя испы-

  тать, на прочность.

  Технологией производства станков увлечена до

  бессмысленности: создадим усовершенствованное обо-

  рудование, на его основе - ещё более совершенное, -

  и получится, что каждый человек в нашей стране, вклю-

  чая грудных младенцев и кормящих матерей, а затем

  и каждый человек на всём Земном шаре будет обеспе-

  чен токарным или фрезерным станком с программным

  управлением, а то - и обоими вместе.

  Мне страшновато сделалось от её станкостроитель-

  ной перспективы - душе-то человеческой где от тако-

  го количества металлорежущей техники спрятаться?

  Из-за её глупости в одиночестве ехать домой

  пришлось. Родители отсутствуют, купил бутылку "Кар-

  данахи", сижу и с бутылкой со злости разговариваю.

  Утром - занятия проспал, вечером - в Дом культуры

  на танцы закатился.

  Там, на лестнице и в буфете, уже почётный ка-

  раул выстроен - красные повязки на рукавах. В зале -

  музыканты из сил выбиваются, на паркете - давка,

  как в городском автобусе; обязательно к телу проти-

  воположного пола прижмут - всё в соответствии со

  стремлением очарованной души теснее соприкоснуться

  с вековечной тайной. Закадрил я одну.

  - Вы стихи любите? - спрашиваю.

  - Люблю.

  - Какие?

  - Есенина и Лермонтова.

  - Кого больше?

  - Асадова.

  - Как вас зовут?

  - Надя.

  - Я, - говорю, - тоже стихи сочиняю. Папа с

  мамой в командировку уехали, так из-под моего пера

  "Стихи, написанные за день до стипендии" вылились.

  Почитать?

  - Угу.

  - Столовая закрыта на обед.

  И денег нет.

  А жаль.

  Вот если б мне немножечко монет,

  тогда б и я закрылся на обед.

  - Вы голодный?

  - Сексуальный голод - самая страшная разновид-

  ность голода.

  - Так вы озабоченный?

  - Как вам сказать... Поехали ко мне - посидим,

  стихи почитаем...

  Приехали. Свечку я зажёг - полумрак и романти-

  ка, старорежимные огромные тени на полированных ме-

  белях и на китайских обоях шевелятся, причудливые;

  всё совсем как в онегинские времена. Мы на "ты" пе-

  решли.

  - Коньячок, - спрашиваю, - пьёшь?

  - Почему бы и нет.

  "Ну, - думаю, - Базилио, вы почти у цели. Вы-

  пьем - развязнее сделаюся, да и она мне навстречу

  пойдёт, и у неё после полбутылки сорокаградусного

  без трепета душевного не обойдётся."

  Отцовский коньяк по рюмочкам-напёрсткам разлил,

  как в лучших домах Лондона и Жмеринки, за' банальное

  сравнение прощения прошу. Пьём: одна рюмочка , вто-

  рая.

  - Закусывать будем? - спрашиваю.

  - Чем?

  - Посмотри в холодильнике. Там что-то утром

  было, так ты подогрей.

  - Сам не можешь?

  - Лень.

  - И мне - лень.

  Выпили по третьей - признаков опьянения у ме-

  ня нет, у неё, вроде, тоже.

  - Давай, - говорю, - со стакана.

  - Давай.

  Проглотили, курю. Вот, сейчас оно и наступит -

  озарение, свыше ниспосланное, вот сейчас и брошусь

  в пучину - вода холодная; гусиная кожа уже на мне,

  в предощущении, так сказать, решительного броска и

  соприкосновения. У неё глазки нежными делаются. Эх,

  лебёдушка ты моя! Обнял я её, поцеловал в губы, стал

  исследовать, как платье расстёгивается, шепчу в ро-

  зовое ушко:

  - Ну, Наденька, приступим, - золоченную

  серёжку губами ловлю.

  - Э нет, так это не делается. Сначала распишем-

  ся.

  - Ну давай, - говорю, - распишемся. Сейчас я

  тут бумаги найду - распишемся и приступим.

  - Ты пьян.

  - Но и ты тоже.

  - Ничего это не значит. Всё надо делать как

  положено: в загсе и чтобы с печатью.

  Не ожидал я, что у неё настолько неколебимыми

  моральные устои окажутся. Соблазну, однако, не под-

  даётся, грешить не намерена, освящения таинства тре-

  бует. Я логику применил - она мне свою противопоста-

  вила, женскую, неистинную, но не перешиб я её моими

  доводами.

  - Вот распишемся, - твердит, - тогда я вся твоя:

  и телом, и душой.

  Как только моё старшее поколение из командиров-

  ки вернулось, я - к нему в ноги:

  - Благословите на законный брак.

  - Но сначала мы бы хотели познакомиться с тво-

  ей девушкой.

  Устремился я к ней в общежитие, чуть ли уже

  не на автобусной остановке её подловил - собиралась

  куда-то, но мне, как правило, везёт в определённых

  ситуациях.

  Приехали к нам. Сели чай пить с моими любящи-

  ми родителями. Наденьку в разговоре всё как-то к

  проблемам, связанным с продолжением рода, влекло.

  Стала рассказывать, как это у крокодилов в Африке

  делается, - где-то читала.

  Мама чаем поперхнулась и мокрую мельхиоровую

  ложечку на камчатную скатерть положила. Отец болгар-

  ском сигаретой затянулся и зубы показал, улыбается

  будто: ну, дескать, и молодёжь нынче развитая пошла,

  мы в своё время не такие информированные были.

  Наденька ничего не заметила и ближе к нашей

  непосредственной ступени эволюции подошла; тоже чи-

  тала, в журнале, вроде бы, "Иностранная литература" -

  о многомужестве на Таити, что, по её мнению, при

  этом женщина испытывать должна. Мама:

  - Извините, - сказала, - на кухне что-то горит;

  кажется - у меня, - и вышла.

  Отец потухшую сигарету жуёт, тупо и раздражён-

  но. Я - на часы посмотрел и говорю Наденьке:

  - Через полчаса "Анатомия любви" начинается.

  Кино тут недалеко. Может, ещё успеем билеты достать.

  - Сначала, чай допьём, - отвечает, - а то непри-

  лично.

  Допила, пошли. Сидим на креслах без подлокот-

  ников, на экране события своим чередом развиваются,

  я к ней при особо пикантных ситуациях прижимаюсь,

  она не возражает. Я на ней пальто расстегнул и ру-

  ку под корсаж запустил. Она:

  - Неприлично, люди кругом, - и застегнулась.

  Провожал я её после кино.

  - Ах, где бы, где бы, где бы? - насвистываю.

  - Успеем ещё, - так резонно заметила. - Нам

  по восемнадцать, а эти способности у человека до

  шестидесяти лет сохраняются, а у некоторых - так

  ещё дольше.

  Пришёл я домой, отец отложил газету и мне за-

  являет:

  - Я был более высокого мнения о твоём умении

  разбираться в людях.

  Поздно уже было, но не ложился он ещё. В брон-

  зовой пепельнице со сфинксом - останки полутора па-

  чек "Беломора", до мундштуков скурены - влажные,

  тлеют и мокрыми гримами пахнут.

  - Жениться хочу, - говорю.

  - Ты самую непроходимую глупость за непосредст-

  венность натуры принимаешь. И развращена эта - как

  её? - до мозга костей. Погубит она тебя.

  - любовь и гибель шествуют по нашему миру ру-

  ка об руку.

  - Было бы что любить, было бы ради чего поги-

  бать. Что, у вас в институте хороших девушек нет?

  Да и жить-то вы где будете?

  - Здесь.

  - Не бывать этому.

  - В общежитие уйдём.

  - С молодой женой?

  - А что?

  - Ты каким местом думаешь? Не дадут тебе обще-

  жития в институте - ты ленинградец.

  - На Север уедем.

  - Институт бросишь?

  - Почему бы и нет.

  - Наказать меня думаешь, дармоед этакий! Чтобы

  в институт ходил ежедневно! Я проверю. Ни копейки

  больше не дам, развлекайся на свою стипендию, если

  её заслужить сумеешь.

  - Я из дому уйду. И тиранить тебе больше будет

  некого.

  - Куда уйдёшь?

  - К вину, картам и весёлым женщинам.

  Приехал я к Наденьке в общежитие, вахтёрша ме-

  ня не пускает.

  - Слишком поздно, - говорит.

  Вызвал всё же Наденьку. Так и так, переночевать

  нужно.

  - У нас - женское общежитие.

  - Что это значит?

  - Что мужчины только до одиннадцати часов.

  - Отвлеки вахтёршу. Я проникну и где-нибудь

  спрячусь. А потом мы с тобой поженимся.

  - А жить где будем?

  - Уедем куда-нибудь.

  - А если ребёнок?

  - Что-нибудь придумаем.

  - Что ты можешь придумать! Папа с мамой же те-

  бе жениться не разрешают. Институт бросишь? А что

  ты ещё делать умеешь, кроме того чтобы в институт

  ходить? Иди сейчас к себе домой, а после сообразим что-нибудь.

  Ушёл я. Ну всё, жребий брошен, Рубикон перей-

  дён. Любви самой по себе не существует, всюду мелоч-

  ный меркантильные интересы. Они меня ещё не знают,

  но они меня ещё узнают. Ожесточу своё сердце и, бла-

  годаря мощному уму, достигну всего. Буду брать жен-

  щин холодной рукой и потом бросать их, как Печорин,

  и смеяться демоническим смехом.

  Родителям тоже не поздоровится. Брошу всё - и

  уеду, на золотые прииски в Бодайбо. Пусть ищут, пла-

  чут, умоляют вернуться.

  Пришёл домой под утро, промёрзший и голодный.

  Мама халат накинула:

  - Васенька, я не спала всю ночь. Ты очень ку-

  шать хочешь? Лоб у тебя горячий, поставь градусни-

  чек.

  - Это от тяжких дум. Пройдёт, - ответил я ей.

  Когда остаёшься в дураках, то доставляет болезнен-

  ное удовольствие иронизировать над самим собой.

  Уходя на работу, отец рявкнул:

  - Вечером покажешь мне конспекты! И знания твои

  проверю.

  Наденька же действительно сообразила, в очень

  короткий промежуток времени.

  - Вася, извини, - говорит. - Я встретила чело-

  века, ему двадцать восемь лет, слесарь, зарабатыва-

  ет сто шестьдесят, своя комната на Староневском.

  Не сердись, будешь проходить мимо - в гости заходи.

  - А он не ревнивый?

  - А к кому ревновать? Ты же ещё мальчик. Не

  обидит он тебя.

  - Ладно, - говорю, - я его тоже не обижу. Сча-

  стья тебе, - и подумал о себе совсем как персонаж

  Куприна: "Ни один мускул не дрогнул в его лице."

  История - во все времена повсеместное распро-

  странение имевшая, да и сейчас имеющая.

  Но бушевал я тогда. Понять меня, изощрённо иро-

  ничного, подобным образом! Мальчик! Отомщу всем.

  Низвергнусь в бездну разврата и пьянства и погибну!

  К чему тогда будут ваши рыданья, хор слез и похвал.

  Перед сессией родители снова наняли репетито-

  ра.

  - Н-да, - репетитор заскрипел и стулом и зуба-

  ми, проверив мои познания в области точных наук. -

  А не поискать ли вам, молодой человек, какого-либо

  другого рода общественно-полезной деятельности для

  применения ваших способностей?

  - Это исключено, - отец был твёрд. Поросший

  диким мохом технократических предрассудков утёс на

  моём пути к радостям жизни.

  - Что ж, попробуем, - согласился репетитор не-

  уверенно. - В случае успеха платите вдвойне.

  - Договорились, - ответил отец всё тем же твёр-

  дым голосом.

  Успех продолжался три года и поглотил все от-

  цовские сбережения. Тут уж репетитор, кандидат тех-

  нических наук, руками развёл и очки в позлащённой

  оправе на своей тонкой переносице погладил сухоща-

  выми интеллигентскими пальцами, от неумеренного по-

  требления дешёвого табака порыжевшими:

  - Мы ещё не при коммунизме, - сказал, - и Си-

  зифов труд, бессмысленный сам по себе, становится

  вопиющим абсурдом, если к нему не будет применён

  социалистический принцип оплаты.

  - Отец собственное поражение в уже лишённой ра-

  зумных оснований борьбе с моим нежеланием учиться

  в техническом вузе вынужден был признать.

  - Поступай по своему усмотрению, - мне только

  и сказал, когда мы с ним отказались от услуг репе-

  титора.

  Куда деваться? Вольная профессия мне по моему

  психологическому складу нужна. Двадцать идин год -

  художником стать не успел ещё, в смысле философст-

  вования. Отец по части выбора дальнейшего жизненно-

  го пути не торопит. Лежу себе по целым дням на ди-

  ване, на манер Обломова, пока родители на работе, .

  и современную западную беллетристику запоем читаю.

  Пьянки там и мордобитие - выбираю по своему вкусу.

  В подтексте, разумеется, были проблемы: и социаль-

  ные, и нравственные, - без этого у нас не напечата-

  ют. По поводу проблем персонажи и напивались - по-

  европейски элегантно, и морду били оппонентам, но

  как-то интеллигентно и красиво.

  А женщины как изображались!

  Сандрильонов взглянул на Васин пыльного цвета

  пиджачок с оторванным и по-мужски, через край, при-

  шитым рукавом, подумал: "Женщины не любят нерях, а

  неряха Вася потому, что к нему не прикасаются забот-

  ливые женские руки, - заколдованный круг. И есть

  ли из него выход, для Васи?"

  Вася отхлебнул портвейна и продолжал;

  - Проразмыщлял я до тех пор, пока моим тунеяд-

  ским образом жизни общественность не заинтересова-

  лась, - и в водопроводчики подался. Дружки, с кото-

  рыми выпивал, в жилконтору идти присоветовали, во-

  допроводчиком: "С год бараном походишь, зато потом

  тебя все уважать будут."

  Служебную жилплощадь предоставили, отдельную

  от родителей. Это хорошо, что родители о своём ре-

  бёнке заботятся, только каждый день родительским

  заботам подвергаться - утомительно, взрослым чело-

  веком всё же себя уже тогда считал.

  "Ну, - думаю, валяясь на диване посреди служеб-

  ной жилплощади, - развернусь теперь по части вина

  и женщин."

  Развернулся.

  - Ребёнок у нас запроектировался, - она мне

  как-то говорит.

  "По нашей, - про себя' соображаю, - неопытнос-

  ти, - признаться, довольно туго соображаю. - Ну и

  секим ему башка," - чуть было не сказал. И передёр-

  нуло меня от того, что чуть было не сказал.

  - Семью создадим? - она меня спрашивает.

  Не был я тогда морально к семейной жизни под-

  готовлен. Слишком уж мне моё холостяцкое берложное

  одиночество успело полюбиться. Над смыслом бытия

  задумался, руками развёл.

  - Как знаешь, - она мне сказала.

  А ночью сон мне приснился. Как будто прошло

  десять лет. В двухкомнатной квартире я живу, по-со-

  временному обставленной. Сынишка, у меня. Помогаю

  ему домашнее задание по английскому языку пригото-

  вить, объясняю разницу между открытым и закрытым

  слогом. Пальчики у него в фиолетовых чернилах пере-

  пачканы. Почему пальцы в чернилах? Теперь ведь ша-

  риковыми ручками в школе пользуются. Вспомнил: это

  у меня самого всё время пальцы в чернилах были. И

  вдруг смотрит на меня сынишка чёрными глазёнками и

  говорит:

  - Папа, что ты со мной сделал? Папа...

  Я в холодном поту проснулся. И с тех пор как

  услышу, что кто-то детским голосом сказал "папа?

  оторопь меня берёт, начинаю оглядываться. Нечистая

  совесть мучит. Только задремлю - младенчики крова-

  вые в глазах и моё не сказанное, но кощунственное

  "секим башка" звучит как из репродуктора. Ну и что,

  что не сказанное, поступил-то именно так. "Застре-

  люсь, - думаю, - утром же, из отцовского охотничь-

  его ружья. Жизнь за жизнь."

  В глаза смотреть своей бывшей возлюбленной -

  не могу. По вечерам, когда делать нечего, в гастро-

  ном иду и опосля, на манер Гегеля - в нетрезвом ви-

  де, на своём диване философствую. Гегель-то ведь

  тоже частенько прикладывался, если Шопенгауэру ве-

  рить. Проблема "Что есть грех и каково воздаяние

  за него, аморальное и всякое иное?" - житья не даёт.

  На улице как-то с возлюбленной встретился, нос

  к носу, не мог не поздороваться.

  - Ну как? - спрашиваю, сам содрогаюсь.

  - Что - как?

  - Ну... ребёнок.

  - Подшутила я над тобой.

  - Правда?

  - Правда. А ты прятаться от меня стал. Чудак-

  человек. Может, поедем в субботу вместе за город?

  "Чем грех совершённый от греха не совершённо-

  го отличается? - за бутылкой в мороженице философ-

  ствую, да и в прочих подобных местах. - Ведь и то -

  грех, и это - грех. Различие - исключительно юриди-

  ческое. Застрелиться по этому поводу - христианст-

  во тоже грехом считает. Искупление где?"

  Питие увеселяет сознание, и о трагичности сво-

  их помыслов забываешь. Но страшно делается: неуже-

  ли так до самого конца и ничего иного уже больше

  не будет? Сидишь так себе и думаешь: "А не дурак

  ли я?" А если и не дурак - что от этого изменится?

  Вася отхлебнул из кружки и сделал раскрытой

  ладонью движение от уголков губ и свёл пальцы на

  подбородке - было такое движение у кого-то в каком-

  то кинофильме. Вася выражал своё незаинтересованное

  отношение к несовершенству законов мироздания. Так

  его понял Сандрильонов и пожал плечами:

  - Кто виноват?

  - Излюбленный вопрос русской интеллигенции, -

  отозвался Вася. - Я никого не обвиняю. Теперь-то я

  понимаю, в чём неправ был в юности. Но когда я пой-

  му, в чём неправ теперь? Ну, аморальный я человек.

  Аморально не своим делом заниматься, это я в смыс-

  ле водопровода. Бессовестный я. А где совесть, о

  которой по телевизору, толкуют?

  Наши ребята, что помоложе, так им эта самая

  совесть шагу ступить не даёт. Придут в квартиру,

  поставят в крану прокладку, хозяйка им рубль выно-

  сит. Они:

  - Не надо!

  Ну, заставят их взять этот рубль, а потом в

  газету напишут, что так, мол, и так, водопроводчи-

  ки деньги берут. Найдётся какой-нибудь художник уш-

  лый, так ещё и карикатуру с длинным носом на этого

  бедолагу нарисует.

  Не по душе это мне, и против себя я не иду,

  прихожу в квартиру и сразу цену назначаю: это будет

  три рубля, это - пятёрка. Чтобы если в газету писать,

  так было бы за что. Таков мой путь, таково моё слу-

  жение людям. Но сами-то люди тоже далеко не розово-

  щёкие идеалисты. Наблюдаю и, по моей природной, ле-

  ности, ни во что не вмешиваюсь. Любопытные экземп-

  ляры человеческой породы иногда попадаются.

  Есть тут один профессор такой - Светофоров.

  Ему ванну поставить было нужно.

  - Поставим, - говорю.

  - Заранее признателен, - отвечает.

  - Но с тех пор как древние финикийцы...

  - Короче - сколько? - спрашивает.

  - Не меньше двадцатки.

  - Что значит: не меньше двадцатки?

  - Не меньше - это значит: если больше, то всег-

  да пожалуйста. Если же меньше, так ни на кого, кро-

  ме себя, не пеняйте.

  Поставил я ему ванну. Выдаёт он мне четвертной

  и коньячок по фужерам разливает. Тонкий знаток ду-

  ши рабочего человека. Всегда на "вы", как интелли-

  гент с интеллигентом, и руку при встрече подаёт.

  - У меня, - говорит, - тоже: отец одно время

  слесарем был. Так что я тоже как бы к рабочему клас-су принадлежу.

  Засорился у него туалет.

  - Ну это,- говорю, - пятёрка.

  Стал я фанину прочищать, а он мне сзади помо-

  гает, трос крутит. Даёт пятёрку, когда кончили.

  - Ну уж нет, - говорю, - вы мне ничего не дол-

  жны, вместе работали.

  В моей душе бескорыстие тоже иногда пробуждает-

  ся, особенно если на благородного человека нарвусь.

  - Ладно, - отвечает профессор Светофоров, -

  тогда окэй и выпьем.

  Так сказать, гонору никакого: вы свою работу

  исполняете, я - свою, и оба мы одинаково необходи-

  мы нашему социалистическому обществу.

  Смирился я. Вот она, совесть, в смирении. Моя

  совесть. Которую мне навязывают. Потому что когда

  смиряюсь, меня бессовестным перестают называть. Сде-

  лал своё дело - и ступай себе в стойло, гордый че-

  ловек.

  Вася остановился. Сидел на табуретке, упершись

  осоловелым взглядом в бежевые и запылённые сандри-

  льоновские обои. Кашлянул, долил кружку.

  - Раньше на Бога валили, - заметил поэт Сандри-

  льонов, глядя, как убывает розовая бормотуха у Васи

  в бутылке, - теперь социальную структуру попрекают.

  Однако, в своих несчастьях каждый, как правило, сам

  виноват. Одиночество - это свойство темперамента,

  типа нервной системы. Ты вот решил моралистом заде-

  латься. Правильно: первый принцип любой морали со-

  стоит в том, чтобы навязать эту мораль своему ближ-

  нему.

  Вася утомлял поэта Сандрильонова. Всё проблемы

  да проблемы. Поэт же вспомнил о собственных стихах,

  испытал даже некоторую гордость за достигнутое. "По-

  читать бы ему, - подумал, - может, найдёт какие по-

  грешности против стиля."

  - Ну, выжми, выжми, - сказал, - последние кап-

  ли из своего "фугаса". Перекрути его, как мокрую

  простыню.

  Вася же будто догадался о тайных помыслах со-

  беседника.

  - Устал я, - промолвил. И попросил: - Почитай

  стихи.

  Сандрильонов удивился, однако согласился с ра-

  достью и прочитал:

  - Подойдите к окну.

  Как на улице сыро и грустно,

  как густы облака.

  В переулке темно и дождливо.

  Подойдите к окну.

  Как на улице пусто...

  - Ты что, и вправду у бабы под окном на дожде

  мок? - поинтересовался Вася, нечаянно стряхивая пе-

  пел с папиросы на неоконченное стихотворение "Пла-

  чет моё сердце", рукопись которого лежала на столе, -

  Сандрильонов читал по памяти, в процессе творчест-

  ва он всегда выучивал свои стихи наизусть.

  - Нет конечно, - ответил Васе. - В дождь-то

  оно и лень по улицам таскаться. Но как-то очень хо-

  рошо делается, когда представишь себя насквозь про-

  мокшего, с мокрой сигаретой во рту, под окном люби-

  мой женщины. Бессмертные мечтания поззии - они веч-

  но нас влекут к таким же мечтаниям. А мокрая сига-

  рета...

  - В прежние времена с гитарой и шпагой подоб-

  ное осуществляли, - перебил Вася. - Мокрая сигаре-

  та? Что в ней хорошего?

  - И фиг с ней, с сигаретой, - ответил Сандри-

  льонов. - Её и выкинуть можно. И достать еще одну,

  сухую. Не в сигарете дело.

  - Не в сигарете, - согласился Вася. - Просто

  нужно подождать, пока и сухая промокнет.

  - Циник ты, самые светлые движения души осме-

  иваешь.

  Вася усмехнулся. Усмешка получилась пьяная,

  кривая и несколько грустная. Сказал:

  - Просто, позавидовал я немного нытью твоему,

  что ты весь, вместе со своей сигаретой, по дороге

  к любимой женщине вымок. Есть в этом нечто, неуло-

  вимое и давно позабытое. Не сердись на блудного па-

  сынка русской интеллигенции. И во мне где-то ещё

  живет что-то этакое. Как это передашь? Ну, будто

  стоишь на Литейном мосту, с поднятым воротником пла-

  ща, лорд Байрон со Шпалерной улицы, и миллионерскую

  сигару за рубль-пятьдесят куришь. И снова ты роман-

  тик. С переломанными костями. Но кости срослись и

  только крепче сделались. Однако - всё выпито, а по-

  суху что беседовать. Бывай здоров.

  Вася, покачнувшись, поднялся с табуретки, по-

  пьяному старательно натянул на пыльный пиджачок мок-

  рый клетчатый плащ и ушёл, едва приметно споткнув-

  шись о порог мансарды.

  Сандрильонов же, ввиду того что поток его твор-

  чества иссяк, взял со старомодной субтильной этажер-

  ки "Историю цивилизации в Англии" Бокля, раскрыл

  по закладке и, чтобы не терять понапрасну времени,

  отпущенного на жизнь, углубился в чтение.

   2

  Год миновал. Поэту Сандрильонову временами уже

  начинало казаться, что работа над стихотворением

  "Плачет моё сердце" близится к завершению.

  Вот и сейчас, в одном из присутственных мест

  славного города Ленинграда, на берегу холодной кра-

  савицы Невы, в сорока пяти минутах неторопливой ходь-

  бы от воспетого не одним поколением поэтов знамени-

  того памятника, воздвигнутого Петру Первому Екате-

  риной Второй, - Сандрильонов немного разбирался в

  латыни на пьедестале, надпись же с другой стороны,

  по-русски, ему читать как-то не доводилось; в одном

  из присутственных мест, где Сандрильонов за комна-

  ту и зарплату слесаря-сантехника четвёртого разря-

  да отбывал то, что ему было положено его начальст-

  вом; вот и сейчас, сидя на продавленном кожаном ди-

  ване у механиков, Сандрильонов, прикрыв глаза от

  слишком яркой лампы и от недельной усталости - его

  преследовала бессонница, - занимался творческой де-

  ятельностью.

  Истрёпанный от постоянного употребления немы-

  тыми руками блокнот отягощал нагрудный карман казён-

  ной спецовки; шариковая авторучка, из самых достпу-

  ных по стоимости, была припрятана поглубже - в кар-

  машек клетчатой ковбойской рубашки, чтобы не было

  видно, а то попросят попользоваться и не вернут.

  Самая темпераментная в стихотворении "Плачет

  моё сердце" строфа:

  Матадор с красной тряпкой

  в глазах загорается бычьих,

  откровенно ревёт откровенная клака.

  Я иду напролом, не меняя обличья,

  и маячит в глазах матадорова тряпка, -

  эта строфа вызывала сомнение.

  "Нечто, подобное корриде, - думалось поэту Сан-

  дрильонову, - на меня устраивали, всё верно. Толь-

  ко какая тут клака, ведь сам виноват был: стихи у

  меня были ещё несовершенные. Да и могу ли я себя

  всерьёз с грозным и откормленным быком сравнивать, -

  иронизировали же: шея у тебя, как у быка... хвост.

  Теперь снова намекнут, что похож я не на могучее

  животное, а скорее на Василия Кирилловича Тредиаков-

  ского. С целью унизить. Но Тредиаковский был гений

  и трудолюбец. Впрочем, одно без другого не обходит-

  ся..."

  Вспомнил Сандрильонов страницу рукописи с седь-

  мым вариантом этой самой строфы. На полях стояло

  два восклицательные знака и три вопросительных -

  поэт своей рукой поставил их в разное время. Что

  же всё-таки хотел он сказать этими знаками? Память

  возродила два небрежных удара в незапертую дверь

  душной мансарды и подвыпившего водопроводчика Васю

  Запрягаева на пороге - обстановка, при которой воз-

  никали первые ритмические мотивы теперь почти напи-

  санного стихотворения.

  В жизни, копошащейся по микрорайону, знал Сан-

  дрильонов Васю как непревзойдённого знатока совре-

  менных анекдотов и изощрённого ценителя парадоксов

  из житейской сферы. Что до остальных качеств фило-

  софствующего водопроводчика - так много таких кру-

  гом; куда ни посмотри - каждый из себя что-нибудь

  своё представляет. Но не хотелось бы потерять раз

  обретённого брата по разуму. Слинять на часок с ра-

  боты к Васе в мастерскую?

  Выглянул из комнаты механиков в вестибюль при-

  сутствия: милиционер Павел Фёдорович дремал на те-

  лефоне, массивный ключ от кабинета одного из служеб-

  ных начальников над поэтом Сандрильоновым - инжене-

  ра-смотрителя Цезаря Александровича Полубога - на

  доске отсутствовал. Значит, инженер-смотритель у

  себя, всесторонне изучает всяческие важные бумаги:

  то правым боком положит, то левым, то вообще - вверх

  ногами.

  - Пал Фёдорыч, - позвал Сандрильонов, - если

  Полубог будет интересоваться - я по стройкам пошёл,

  попросить ведёрко цементу для ремонта крыльца.

  - Будет доложено, - ответил милиционер Павел

  Фёдорович. - Однако купи мне по дороге пачку "Стре-

  лы". Вот тебе двадцать пять копеек, - по специфике

  избранной им профессии старший сержант милиции Па-

  вел Фёдорович не имел возможности отлучиться от вве-

  ренного ему поста за сигаретами.

  Поэт Сандрильонов опустил в кошелёк пятак и

  двугривенный и выглянул во двор перед присутствием.

  Опасности его намерениям вроде бы не предвиделось:

  двор был по обыкновению пуст, лишь белый пудель Бо-

  нифаций, если накоротке, то - Бони, бегал между лу-

  жами, потряхивая пушистыми ушами, да дворник Воло-

  дя катил за угол тележку с утильсырьём.

  Впрочем, ключ от кабинета директрисы на диске

  наличествовал. Значит, эта разновидность начальст-

  ва могла возникнуть неожиданно с любой стороны и

  недоверчиво поинтересоваться, чем занимается и ку-

  да направляется данная разновидность подчинённого,

  в настоящем случае представленная слесарем-сантех-

  ником Сандрильоновым.

  Могла торжественно прошествовать с хозяйствен-

  ной сумкой, гружённой дефицитным товаром, старший

  техник на должности завхоза мадам Козловатова и по-

  ходя впрячь незадачливого служителя музы Эрато в

  какой-нибудь бессмысленный трудовой процесс - что-

  нибудь в роде перетаскивания подгнивших досок из-

  под присутственной лестницы в бывшую котельную или

  перемещения вёдер с песком из бездействующее котель-

  ной под оседающую ввиду почтенного возраста присут-

  ственную лестницу. Человек обязан трудиться, так

  же, как и его душа. Сандрильонов усмехнулся и груст-

  но вздохнул.

  На случай неприятной встречи следовало обрес-

  ти деловой вид. Бодрой походкой Сандрильонов проде-

  филировал через двор к воротам присутствия, орнамен-

  тированным чугунными завитушками; нырнул в боковую

  калитку, посмотрел налево, направо и прямо перед

  собой - на противоположную сторону улицы: два офи-

  цера дружественных армий, каждый - с портфелем, шли

  навстречу друг другу, да старушка с палочкой тряс-

  лась на краю тротуара, ожидала, что кто-нибудь пе-

  реведёт её через проезжую часть.

  Сандрильоыов повернул из калитки направо, ми-

  новал серо-голубоватый дом с мемориальной доской в

  память о проживании выдающегося советского писате-

  ля. Сейчас, по смерти прославленного квартиросъём-

  щика в 1971 году, из его бытовой обстановки был со-

  здан кабинет-музей в Пушкинском доме, а в квартире

  поселился профессор Светофоров, со всей своей домаш-

  ней библиотекой, по слухам - в десять тысяч томов,

  на русском, и ещё на пяти европейских языках.

  Механик Миша Мешкович, старожил и хранитель

  преданий этих благословенных мест, как-то показывал

  издали поэту Сандрильонову широко популярного сре-

  ди мыслящей части населения микрорайона деятеля оте-

  чественной науки профессора Светофорова, когда тот,

  в коричневом кожаном пальто и с коричневым же порт-

  фелем-дипломатом, охваченным за ручку рукой в жёл-

  той чехословацкой перчатке, следовал к себе домой,

  закончив чтение лекции в Центральном лектории обще-

  ства "Знание".

  Сандрильонов, поглядывая по сторонам, миновал

  дом, вписанный в историю современности посредством

  мемориальной доски, и через тёмную подворотню вошёл

  в неширокий двор с голубями и сваленными около бом-

  боубежища досками.

  Налево от подворотни тянулся своеобразный ко-

  ридор - каменная труба, где злобно посвистывал осен-

  ний сквозняк - продувная бестия. Три деревянных сту-

  пеньки посередине коридора поднимались к обитой лис-

  товым железом двери с поржавевшими проушинами для

  амбарного замка. Однако замок отсутствовал, значит -

  хозяин на месте.

  Сандрильонов взошёл на вторую ступеньку и посту-

  чал по гулкому железу условленным стуком.

  - Кто там? - спросил изнутри голос Васи Запря-

  гаева - видно, старый пароль уже не был действите-

  лен.

  - Очарованный странник, замерзающий от одино-

  чества, - ответил Сандрильонов.

  Дверь распахнулась внутрь мастерской. Вася был

  трезв, побрит; на выстиранной и отглаженной серой

  спецовке - лишь незначительные следы профессии. Пах-

  ло смесью машинного масла с хорошим одеколоним.

  - Что с тобой? - удивлённо выдохнул Сандриль-

  онов.

  - Проходи, - сказал Вася, закрывая на задвиж-

  ку дверь за поэтом, - предосторожность на случай

  внезапного появления разгневанного начальства и в

  их конторе, видимо, не лишняя.

  - Однако, - покачал Сандрильонов головой, уса-

  живаясь на полированный стул антикварного вида.

  - Перевоспитался я, - улыбнулся Вася. - Под

  твоим благотворным воздействием - хорошо мы год на-

  зад поговорили.

  - Ну, и как?

  - Да вот, вроде тебя, пописываю. За месяц при-

  мерно - технику версификации по книге товарища Хол-

  шевникова освоил: что суть ямб и хорей что суть

  дактиль, амфибрахий и анапест, что есть мужская риф-

  ма и что есть рифма женская. Нововведение произвёл:

  жертвы водопроводных катаклизмов приобщением к мо-

  ему творчеству расплачиваться стали. Скажем, за про-

  кладку в крану они слушают одно четверостишие, уни-

  таз прокачаю - сонет; если же ванну поставить, то

  ради этого я лиро-эпическую поэму о трудовом геро-

  изме сочиню, со всем удовольствием.

  -Н-да, - промычал Сандрильонов, всё ещё поражён-

  ный. - Не ожидал. И обрёл ты примирение с самим со-

  бой?

  - С самим собой - может быть. С этим же не луч-

  шим из миров - нет. Первым профессор взбунтовался,

  Светофоров, его преподобие. Я ему в метафорически

  завуалированной форме его собственное мировоззрение

  преподнёс. Статейки-то его о бескорыстном служении

  трудовой интеллигенции светлым идеалам рабочего клас-

  са мне доводилось почитывать, да и ему самому в Цен-

  тральном лектории, а также и в повседневном обихо-

  де, внимать. Неувязочки в его произведениях присут-

  ствие имеют.

  Выслушал он половину того, что я ему поведать

  собирался, и вознегодовал. Ну подлинно - разъярён-

  ный павиан, который крушит ни в чём не повинное зер-

  кало, в нём своё отражение усмотрев. Не дозрел он

  ещё до того уровня умственного развития, чтобы по-

  нимать, что зеркало не виновато.

  - Посредством литературного творчества на жизнь

  зарабатывать собрались? - весь сине-красный, шипит,

  и ноздри подрагивают.- Путей полегче ищете? Нет -

  чтобы на том месте честно работать, куда тебя обще-

  ство поставило. Только заранее предупреждаю: не прой-

  дёт номер - миропонимание не соответствующее. Киник

  из подворотни! Так бы вас всех из пулемёта, как бе-

  лых в гражданскую. Уходи и не приходи больше. А уни-

  таз я как-нибудь сам, без тебя, прокачаю, -

  не подал.

  В отрочестве-то и он, вероятно, спал и видел -

  грудью на амбразуру. Теперь других этому учит. Раз-

  ница есть, но что до неё профессору Светофорову.

  Ещё было. У бабки Порфирьевны из тринадцатой

  квартиры три часа с Мишей Косолаповым систему кана-

  лизации от оказавшейся там ондатровой шапки-ушанки

  титаническими усилиями освобождали, трудовой геро-

  изм проявили. Освободили, шапку в поганое ведро бро-

  сили. Миша по своим делам пошёл, а я остался, про-

  читал бабке грустную поэму о бездарных ошибках мо-

  ей исковерканной юности. Она говорит:

  - Эх, грехи наши тяжкие. Я вот тоже - лётчицей

  стать хотела, тоже стихи писала:

  Как хорошо среди багровых туч...

  Хотела, да глядела не туда. Как бы побыстрей

  на ноги стать - бухгалтерские курсы окончила и по-

  том всю жизнь на счётах костяшками прощёлкала. Кто

  виноват-то.Васенька? Ты ещё молодой, найди хорошую

  женщину, деток родите, да и живите себе для них -

  всё что-то после себя оставите. А стихи что? Душу

  свою истерзанную растравляешь только.

  И подала мне бабка Порфирьевна кусок зелёного

  туалетного мыла - руки помыть, и чистое вафельное

  полотенце - их вытереть.

  Остальные мои страдальцы, как вашего покорного

  слугу на улице увидят - на другую сторону норовят

  перейти, за помешанного принимают, нежелательных

  инцидентов опасаются. Ребят наших ловят - если что

  где течёт, так чтобы меня через контору не вызывать,

  им вдвойне платят.

  Вася остановился, поправил упавшую, на лоб зо-

  лотистую прядку. Сандрильонов впервые обратил вни-

  мание, что волосы у Васи золотистые, и произнёс,

  улыбнувшись:

  - Стихотворчеством ты принесёшь своему организ

  му меньше вреда, чем пьянством.

  - А окружающим?

  - Трудно сказать.

  На антикварном письменном столе,с незапамят-

  ных времён украшавшем Васину мастерскую, была раз-

  ложена бумага: исписанная - схваченная канцелярски-

  ми скрепками, и чистая - из магазина культтоваров, .

  в пачках. Полбуханки хлеба, соль в обрезанной гиль-

  зе от артиллерийского снаряда, три головки чесноку.

  - Не стихотворец я вовсе, - махнул рукой Вася.

  Так, версификатор. К другому меня всю жизнь влекло -

  всё природу вещей, как себя помню, познавать соб-

  рался. Стихами я только свой стиль оттачивал, да

  забавлялся, извини - тебя вспоминая.

  Потребность появилась записать результаты за

  истекшее время в жизни наблюдённого, чтобы впослед-

  ствии не забыть. Заглавие будущего трактата в голо-

  ву.неожиданно пришло: "О неприменимости категорий.

  формальной логики к психологии коммунальной кухни".

  Коммунальная-то кухня - вот она: дверь открыл,

  пять шагов по коридору и - за угол. Перегородки в

  квартире тонкие, так что информацию о том, что на

  кухне происходит, непрерывно получаю, если дома си-

  жу.

  Едва заглавие придумал - трактат сам по себе

  сочиняться стал. Как в пролетарской науке заведено,

  для начала Маркса процитировал: "/.../ бытие опре-

  деляет/.../ сознание." Маркс К., Энгельс Ф. Соч..

  т. 13, стр. 7.

  Ущербное бытие определяет алогичность сознания.

  Одна соседка поставила на газовую конфорку кас-

  трюльку с каким-то там супом. Пришла другая и пере-

  ставила. Обиженная кричит:

  - Сволочь! Коровища развратная!

  Обидчица своё верховенство сознаёт и потому

  спокойна, до поры до времени.

  - Дырки бы на чулках заштопала! - советует иро-

  нически, совсем как по Гегелю, по его статье "Кто

  мыслит абстрактно?"

  Однако, в коммунальной кухне всем про всех всё

  известно. И вот уже дуэтом орут, вероятно - нужда-

  ются в психологической встряске. Намёки - мне полу-

  понятные: так, наслышан, в чём они друг друга в про-

  шлый раз обвиняли. Частные детективы разэтакие, за

  всем народонаселением, коммунальную квартиру насе-

  ляющим, следят и, как в известной поговорке, о сво-

  ём соседе больше знают, чем тот сам о себе.

  Сижу за столом, на стуле и пытаюсь бурю, в кух-

  не бушующую, на язык психологических и логических

  составляющих перевести.

  В половине пятого мужчины появляются. Один дру-

  гого евреем обозвал, тому не понравилось.

  - Я не еврей, - отвечает, - и никогда евреем

  не был. Сам еврей. Жид вонючий, гад ползучий.

  В тот раз до кулаков дошло. Общественность яви-

  лась, с красными повязками, по вызову какого-то доб-

  рожелателя. Разнять не сумели. В милицию позвонили,

  милиция через два с половиной часа приехала. Те двое

  кулаками работать - уже не в состоянии, царапают

  друг друга по чём ни попадя и волосы друг на друге

  рвать пытаются, попискивают тихонько - былое громо-

  гласие не получается уже.

  Милиция соответствующую бумагу с привлечением

  свидетелей составила - оштрафовали одного, а друго-

  му в травматологический пункт посоветовали обратить-

  ся. И уехала милиция.

  Ночь настала. Я - на кушетке валялся не спа-

  лось - слишком много событий перед этим на коммуналь-

  ной кухне развернулось.

  И вдруг голос слышу: не извне, а в сознании

  своём. Чувствую - ошизеваю.

  - Кто ты есть такой? - голоса этого спрашиваю.

  - Бог Я, - мне отвечают.

  - Какой такой Бог?

  - Главный Бог. Будда, поев несвежего мяса, умер.

  Христа казнили те, кто Его не понимал и потому боял-

  ся. Магомета - голодные свиньи пожрали... Да мало

  ли ещё богов было. Теперь Я - Главный Бог, один ос-

  тался. Твой Я Бог, а ты - мой последний избранник.

  "Ну, думаю, вроде ум за разум заходит. Этого

  Бога то ли в блоковских местах Санкт-Петербурга, то

  есть - на Пряжке, то ли в Скворечниках - вскорости

  воочию лицезреть придётся."

  А Бог продолжает:

  - Познание без любви бессильно. Позитивная про-

  грамма тебе нужна.

  - Что ещё, - спрашиваю, - за позитивная програм-

  ма?

  - Ты кругом посмотри, - Бог продолжает. - Что

  с людей зря стружку драть, что насмехаться ироничес-

  ки? Никогда ты ни к чему серьёзному не стремился,

  кроме как честолюбию и брюху своему угождать. Сущест-

  вуют же в творениях Моих ещё и светлые стороны. Раз-

  гадай людские, на общее благо направленные, устрем-

  ления, и оттуда, с такой позиции, свою критику на-

  води...

  - Приятно с умным человеком побеседовать, -

  Богу замечаю, - хоть и не человек Ты вовсе, а Бог...

  - Ладно, заканчиваю. Только ты внимательней к

  тому присмотрись, что тебе в голову приходит; со

  всем объёмом действительности мысли свои сопоставь, -

  замолк Бог.

  А я всё с боку на бок переворачиваюсь и заснуть

  не могу. Соседу за стенкой скрипение моей постели

  слышно - встал тот, закурил, по запаху - "Любитель-

  скую", и кашлять принялся, чтобы мне тоже неудоволь-

  ствие сделать, чтобы не он один во тьме зимней но-

  чи по вине ближнего бессонницей страдал, чтобы всем

  другим не лучше, чем ему, было. А впрочем, я ведь

  первый начал.

  Мешает всё же кашель соседа изреченное Богом

  осмысливать. Однако, заработало у меня в голове,

  напряжённо и вдохновенно. Уже пересилить себя не

  могу и заснуть не пытаюсь. Ведь действительно - из-

  бранник Благого Провидения я. Иначе как объяснить,

  что я - это я. И как хорошо быть самим собой. Сло-

  жись моя жизнь иначе, ну поступил бы в университет

  на дневное на философский факультет, так не увидел

  бы того, что довелось увидеть, следуя пути, свыше

  предначертанному. Позиция умозрений не та бы была,

  была бы моя жизненная позиция принадлежностью к око-

  лоинтеллигентной среде строго предопределена. Не

  было бы пролетарской широты взглядов, когда горизонт

  со всех сторон открыт, не застит его образование,

  помыслить можешь всё, что тебе в голову ни взбредёт,

  преград, так сказать, твоя мысль не знает. Правда,

  созерцаешь-то пустоту, но что делать - мне мой опыт

  дорог, потому что он - мой. Что было бы, если бы

  не было того, что было? А было бы что-нибудь другое.

  Теперь же - простор у меня полнейший, хотя и не за-

  полненный ничем. Захочу - в изостудию при Доме куль-

  туры учиться живописи пойду, захочу - на Сахалин

  уеду, на зайцев и рябчиков охотиться. Ничего этого,

  конечно, не произойдёт, потому как основное качест-

  во моего характера - инертность.

  Бога своего всё же услышал, духом воспрянул

  от Его предначертаний. "Кого, однако, любить? - ду-

  маю. - Соседа, что за стенкой тапочками по паркету

  шаркает и кашляет мне назло? Да не о том же Бог те-

  бе говорил. Ты, как добропорядочная свинья, единст-

  венно в своё только корыто смотришь. Шире вглядывай-

  ся в природу человеческого сообщества. Ведь стремят-

  ся же люди к светлому будущему, о чём в лучших сво-

  их книгах пишут. И не один я теперь - мой Бог, пос-

  ледний из земных богов, - мне поддержка и опора.

  Не может быть, чтобы я ничего светлого в человечест-

  ве не нашёл."

  Будильник зазвонил за стеной, у соседа. Через

  час и мой сработает. Встал я, оделся и пошёл по ули-

  цам погулять до начала рабочего дня.

  Уже милиционер с полосатой палочкой на пере-

  крестке стоит, и светофор методично работает. Люди

  по направлению к местам собой избранного основного

  занятия движутся. Доброе утро!

  Если Бог самолично доброжелательно со мной раз-

  говаривал, то значит, гарантирует, что и мой скром-

  ный интеллектуальны труд бесследно в реку забвения

  не канет. И на душе от такой мысли - светло, несмот-

  ря на то, что океан глупости, со всех сторон окружа-

  ет и дна этот топкий трясинный океан не имеет. Тя-

  нешь себя за волосы из него, как барон Мюнхгаузен,

  а трясина всё равно всё глубже засасывает. И сам в

  дурака превращаешься.

  В контору к девяти часам пошёл отметиться. За-

  явок нет, слава моему версификационному творчеству.

  В мастерскую к себе зашёл, несколько пришедших в

  голову мыслей о Боге и о человечестве, Им против

  себя сотворённом, записал. Пальто на стул положил -

  вешалка на нем отказала; отметил про себя, что ве-

  чером новую пришить нужно будет. Промасленную тело-

  грейку надел, чтобы начальство в нерациональном ис-

  пользовании рабочего времени не заподозрило. По ули-

  цам бродить пошёл - напряжённость мозговой деятель-

  ности от свежего воздуха ослабевает, и композицию

  своего будущего философического произведения трез-

  во и спокойно можно обдумать.

  Для начала понятие "коммунальная кухня" по его

  содержанию определить нужно, после чего объём этого

  понятия ограничить. Но бездна же крутом коммуналь-

  ных кухонь, не только тех, где завтрак, обед и ужин

  себе стряпают. На службе полно проявлений того же

  порядка, в смысле склочности. Самое странное, что

  и в сознании человека, в моём, например, сознании,

  как появится желание идеологически сокрушить какое-

  нибудь общественное установление, так мысль, подоб-

  но созревающему фурункулу, под черепной коробкой

  тукать принимается, и в голову исключительно то при-

  ходит, что к утверждению возникшей мысли служит, и

  ничего/ что бы её опровергало. Навязчивая идея, мо-

  номания. Без конца твердишь про себя какую-нибудь

  глупости, совсем как малообразованная соседка у га-

  зовой плиты.

  Безысходность свою ощутил. Пошел в мастерскую,

  заперся и на матрас, что мой предшественник на че-

  тырёх мусорных бачках установил, лег. Заснуть без-

  успешно пытаюсь. Голова утомлена, работает лихора-

  дочно, и писать в таком душевном состоянии - беспо-

  лезно. Так, вскакиваю и записываю отдельные удачные

  философемы, что мой дребезжащий мозг сам по себе,

  без моего вмешательства, формулирует - жалко утра-

  чивать удачные повороты миросозерцания. Ох, и доста-

  валось же от меня коммунальной кухне! Даже жалко

  её становилось временами.

  В шесть вечера прикрыл, лавочку и домой после

  бессонной ночи отсыпаться пошёл, всё же - на чистой

  простыне да под ватным одеялом это удобнее, чем в

  мастерской. Однако, опрометчиво поступил. Сосед,

  тот, которого в травматологический пункт накануне

  направили и что всю ночь "Любительские" курил и мне

  назло кашлял, месть своему супостату, к евреям его

  причислившему, изобрёл: за стенкой у меня молотком

  по чём-то звонком молотит, на весь дом звучание рас-

  пространяется. Тот, которого оштрафовали, поразмыш-

  лял некоторое время и тоже в долгу у неприятеля не

  остался: пилить принялся - тупая ножовка визжит,

  ещё противнее, чем молотком, получается. Бабы при-

  умолкли: мужскую тактику изучают, разуму набирают-

  ся.

  Я - одеяло в рюкзак засунул и - снова в мастер-

  скую; когда катаклизм иссякнет, можно будет опять

  па жилую площадь, предназначенную для проживания,

  вернуться. Чтоб им пусто было, моим соседям, тоже

  мне - нашли время для междоусобицы.

  Бог ты мой, главный, последний и единственный,

  где же то, что любить надлежит?

  - Просвещу, - ответил Бог.

  И действительно, просветил. С одной стороны

  к моей комнате, той, что в коммунальной квартире,

  комната соседа, пострадавшего, с молотком который,

  примыкает; за противоположной же стеной, на моей

  памяти, старушка-уборщица жила, Анна Ивановна, ти-

  хая и невредная старушка. Умерла она, и пустовала

  после неё комната. И вот - вселились туда. С новым

  соседом в коридоре около моей двери нос к носу стол-

  кнулись - паренёк лет под тридцать и на редкость

  доброжелательный.

  - Давай, - говорит, - сосед, знакомиться.

  - Давай, - говорю.

  - Меня Лёвой зовут, мне двадцать восемь лет,

  в жизни много чем занимался. Женился год назад, по

  любви, то есть - без своего угла, и из-за жилья по-

  шёл на стройку водопроводчиком. На пианино люблю по вечерам играть. Тебе не помешает?

  - Да нет, - говорю, - играй, пожалуйста, Я хо-

  рошую музыку уважаю, хоть и не разбираюсь.

  Заиграл он в тот же вечер. По-моему - вальс

  Шопена, есть у Шопена такие минорные вальсы. Паро-

  дия у Лёвы получилась, карикатура на тоскующего под

  мелким дождичком меланхоличного композитора ли, по-

  эта; такого типа - вроде вас, дорогой товарищ Сан-

  дрильонов. Не разобраться мне, чем он комического

  эффекта достигает, - не знаю совсем музыки, ухищре-

  ний её не могу осмыслить, хотя вечером и люблю по-

  слушать проигрыватель.

  Долго играл Лёва. Ощущение родства с родом че-

  ловеческим от его игры во мне родилось: светлыми

  слезами плакать хочется, и комок в горле никак про-

  глотить не могу. Только недолго продолжалось такое

  состояние. Шопену из-за противоположной стены молот-

  ком по железу ответили, ножовка из глубины коммуналь-

  ных дебрей завизжала, престарелая соседка-бухгалтер-

  ша, пенсионерка, пылесос включила - механизировала

  Процесс отравления жизни ближним своим.

  - Где же тут то, что любить надлежит? - у Бога

  спрашиваю. - Где же тут то, ради чего собственную

  жизнь на алтарь человечества положить не жалко?

  - Подожди, - Бог ответил, - всему своё время.

  Грудной ребенок у Левы-музыканта и его жены

  был. В девять часов вечера они народонаселение квар-

  тиры попросили кухню освободить - ребёнка нужно ку-

  пать. К моему удивлению, подчинилась коммунальная

  кухня. Выкупали Лёва с женой ребенка и каждый вечер

  стали купать в пластиковой ванночке. Смягчились нра-

  вы. Оба соседа, с молотком и с ножовкой приумолкли,

  и соседка-бухгалтерша в ответ на Шопена пылесос пе-

  рестала включать.

  "Вот, - думаю, - где собака зарыта. Основное

  в жизни - это ее продолжение, дети; правильно мне

  бабка Порфирьевна говорила. Вид младенца сумел ком-

  мунальным тиграм и шакалам человеческий облик воз-

  вратить. Вот то, чего мне давно не хватает. Что пе-

  ред этим слава ужаснейшего из стихотворцев околот-

  ка!"

  Взмолился я, слушая доносившееся из-за стены

  фортепианное переложение "Жизни артиста":

  - Жена, ребёнок. Есть кого любить. Боже, даруй

  и мне что-нибудь в том же роде!

  Но молчал последний из богов и самый из них

  истинный, а я задумался, размечтался о женщине, ко-

  торая бы меня поняла и пожалела.

   3

  Вася продолжал:

  - На следующий день, при посещении конторы,

  заявку из семнадцатой квартиры обнаружил. А в сем-

  надцатой квартире у меня зловредная бабка Шишиха

  проживала.

  "Что? -думаю, - бабка Шишиха не осведомлена,

   что я стихи и философическую прозу теперь пишу? Или не страшится? Непонятное происходит."

  Однако парочку эклог под Александра Петровича

  Сумарокова у себя в мастерской за полчаса настрочил,

  и вот на четвёртый этаж без лифта поднимаюсь, на

  пластмассовую кнопку звонка давлю, энергично и сер-

  дито. Из-за двери голос, приятный и женственный,

  явно не бабке Шишихе принадлежит:

  - Кто там?

  - Водопроводчик.

  Открывают. Красивая женщина в зеленом фланеле-

  вое халатике - по-домашнему; глаза - чёрные и вни-

  мательные, как у доброй собаки.

  Собака - существо, разумеется, нечестивое, но

  человеку - друг.

  Иное, всё же, сравнение надобно. А как ею най-

  дёшь? Глаза - как итальянские маслины, но что в этой

  женщине итальянского? Глаза - как тихая украинская

  ночь? Было где-то уже, и не то, как я тогда воспри-

  нял, - воочию видел: умные, хорошие собачьи глаза.

  И так как я по философии начитан, то вспомнил

  про демократический принцип равенства. Ровесница

  она моя, равны мы с ней по опыту, на основе демокра-

  тического принципа. В один день родились и умрём

  вместе; вернее сказать, вместе - никогда не умрём.

  И свободны мы, как боги Древней Греции.

  Так не бывает, скажешь, чтобы сразу, по одно-

  му зеленому халатику, такое определение сделать.

  Я и не настаиваю, что бывает, - в реалистическом

  понимании. Символика тут, интуитивное постижение -

  в общем то, что человеческие успехи в области изу-

  чения высшей нервной деятельности превосходит и ло-

  гическому объяснению не поддаётся.

  - Вы в гости к бабушке приехали? - дружелюбно

  и вежливо спрашиваю.

  - Не совсем, - мне отвечают. - Старушка умер-

  ла, и мы на двоих её квартиру в порядке очереди по-

  лучили...

  - С мужем? - у меня вырвалось неожиданно.

  - Нет. Я и сын - наша семья.

  - Что у вас?

  - Да вот, в туалете.

  В туалете - унитаз, надвое расколотый, словно

  удар грома на него в необузданной первозданной ярос-

  ти обрушился.

  - Как же вы обходитесь? - тяга к познанию ино-

  гда действует инстинктивно и приобретает неожидан-

  но уродливую форму.

  - Как-то так, - стыдливо потупилась.

  - Унитаз у меня есть. Соответствующей конструк-

  ции. Моя мастерская - за угол и через два дома. Пят-

  надцать минут - и я к вашим услугам.

  Возликовал я: Благое Провидение весь ход миро-

  вой истории мне навстречу движет. Сам не заметил,

  как новенький унитаз на четвёртые этаж припёр.

  Старый отвинтил и в прихожую вынес. Честь по

  чести, всё на свои места поставил и манжету на смыв-

  ку надел. Пользуйтесь на здоровье!

  Трёшку она мне протягивает.

  - Зачем так? Мы же с вами советские люди. ^

  - Ты бессребреник.

  - Я романтик.

  Удивилась, но настаивать не стала, трёшку на

  кухонный столик положила. Спрашивает:

  - Как же тебя зовут, романтик?

  - Вася. А вас?

  - Леокадия Леонидовна.

  Вспомнил я тут, что помимо демократического

  принципа равенства, существует ещё аристократичес-

  кий принцип неравенства. Нельзя сказать, что кем-

  нибудь последовательно исповедуется какой-нибудь

  один из принципов. Просто пользуются то тем, то дру-

  гим - как кому в определённой ситуации удобнее. "И

  вообще, с твоими принципами, философ, - сказал я се-

  бе, - где сядешь, там и слезешь."

  Обиделся я: на себя, что достойным образом ты-

  канье отпарировать не решился; на Леокадию Леонидов-

  ну - что моего человеческого достоинства в расчет

  не принимает. Склонился в прихожей над двумя поло-

  винками старого унитаза.

  - Мы бы сами вынесли, - несколько неуверенно

  она произнесла.

  - Не утруждайте себя, мадам, - сказал я и уда-

  лился, гордо неся на плечах беломраморные останки,

  совсем как Ахилл тело Патрокла, как Заратустра труп

  канатного плясуна.

  Это сравнение вновь мне бодрость вернуло: не

  столь важно, за кого тебя почитают другие; кто ты

  есть - лучше всего знаешь ты сам. Фиг с ними, с обо-

  ими принципами - демократическим и аристократичес-

  ким; помимо них ещё один существует - принцип чело-

  века разумного.

  И вновь патетика моё воображение будоражит, к

  несомым на плечах фаянсовым обломкам обращаюсь:

  "Чем ты был, мой неведомый друг, своей гибелью

  предопределивший мою дальнейшую судьбу? При жизни

  ты много страдал: сколько лет восседала на тебе гряз-

  ная бабка Шишиха! На твоё счастье - ничто в матери-

  альном мире не обходится без движения и прогресса.

  Царство мрака рухнуло, задохнувшись в собственных

  испражнениях. Луч освобождения уже воссиял тебе -

  только шаг оставался до исполнения справедливости.

  Но д это насыщенное добрыми предвестиями мгновение

  ты погиб - в предчувствии неотвратимого конца баб-

  ка Шишиха взяла непослушными, сведёнными уже смерт-

  ной мукой пальцами кувалду и ударила по своему уни-

  тазу: "Не мне - так и никому!"

  Ты пал жертвой низких собственнических страс-

  тишек, не совершив величественных деяний, но всё

  же - явившись причиной моего заревого будущего, ко-

  торое теперь будет согрето женским одухотворённым

  пониманием того, к чему я предопределён свыше на

  этой не знающей покоя голубой планете. Вот он - вы-

  ход из замысловатого лабиринта моего берложного оди-

  ночества.

  Ты полагаешь, я несу то, что от тебя осталось,

  на распотрошённую в этот утренний час помойку, это

  грустное и вонючее кладбище предметов, от которых,

  ввиду их бесполезности, беспечно отреклись прежние

  обладатели? Ты ошибаешься, мой названый брат.

  Во мне многое погребено: воспоминания о встре-

  чах с оригинальными людьми, никому не нужная эруди-

  ция, почерпнутая из книжек - толстых и тонких; бес-

  плодные усилия противоречивших друг другу, по боль-

  шей части - неумных, педагогов, - всё мертво и по-

  коится бессмысленным грузом. Но - не чувство чести!

  Оно умрёт только вместе со мной.

  0,доблестно погибший рыцарь того, что - по мес-

  ту нахождения - в человеке противоположно разуму,

  но также представляет собой неотъемлемую часть че-

  ловеческого естества! То, что от тебя. осталось, зай-

  мёт в моей мастерской почётное место - посреди пись-

  менного стола, сработанного в Девятнадцатом веке и

  подаренного мне одним хорошим грузинским художником

  в ту пору своей творческой биографии, когда милиция

  с общественностью выселяли его с незаконно им зани-

  маемой бросовой жилплощади. В былые, совсем недав-

  но отшумевшие камышом времена, на этом величествен-

  ном столе, украшенном по боковым дверцам и средне-

  му ящику резными львиными головами, теснились и про-

  зрачные, и зеленоватые, непрозрачные, бутылки, уже

  пустые или только что принесённые из гастронома;

  теперь там ворохами навалены исчерканные рукописи

  и аккуратно сложены пачки чистой бумаги, не туалет-

  ной, о которой ты привык иметь дело, а "бумаги для

  записей", тридцать две копейки сто листов.

  Я буду их почитать и лелеять, эти два неправиль-

  ной формы обломка; хранил же Александр Сергеевич

  Пушкин булыжник, о который споткнулась Анна Петров-

  на Керн."

  Так всё и сделал, как помыслилось, а сам стал

  вокруг угла, где старая церковка с табличкой "Охра-

  няется государством", лет пятнадцать назад повешен-

  ной, - стал возле этого угла вечерами прогуливать-

  ся: здесь Леокадия Леонидовна домой со службы воз-

  вращаться должна. Подсмотрел как-то.

  Молодость моя не совсем ещё миновала, правиль-

  но бабка Порфирьевна о том говорила. Будет всё ещё!

  Как в семнадцать, лет: жизнь впереди.

  Леокадия-то Леонидовна на другой стороне про-

  спекта живёт, на противоположное от церковки. Не

  перехожу однако - в доме Леокадии Леонидовны винный

  отдел находится, слишком много моих старых знакомых

  около этого отдела пасётся, мне через два потока

  грузовиков руками знаки делают: то ли третьим при-

  глашают, то ли пятнадцать копеек им позарез требу-

  ются - с аванса отдадут; как же, знаю, сам до сво-

  его духовного возрождения таким был.

  Весна уже - воробьи радостные, в природе тоже -

  возрождение.

  Вот уже третью неделю прогуливаюсь около цер-

  ковки, с той её стороны, что от винного отдела за

  углом находится. "Беломор" покуриваю, светлые мыс-

  ли в голову приходят. Вдруг сердце ёкнуло. Что та-

  кое? Осмотрелся - Леокадия Леонидовна только что

  мимо меня прошла; мою личность, видимо, не опозна-

  ла, не вспомнила. На светофор не стала переходить -

  за угол свернула, я тоже - очень уж вслед Леокадии

  Леонидовне поглядеть хочется.

  Она квартал прошла и у булочной - через прос-

  пект, сквозь оба рычащих потока могучего грузового

  автотранспорта. Я так понял, что вечером мимо вин-

  ницы ходить ей удовольствия не доставляет. Вдоль

  бакалеи шагов двадцать назад совершила, грациозно,

  и в своём парадняке скрылась безвозвратно.

  Неделю наблюдал, как она домой со службы ходит.

  Следующая неделя наступила. Понедельник - день тя-

  желый, переждал его; во вторник навстречу Леокадии

  Леонидовне от угла вдоль фасада церковки иду, бело-

  морину небрежно покуриваю, губами из одного угла

  рта в другой передвигаю. Небрежно-то небрежно, да

  ноги плохо слушаться стали, как Леокадию Леонидов-

  ну в тяжеловесной перспективе улицы вдали усмотрел.

  Глаза-то у меня слабоваты - от многочтения, очки

  бы носить нужно, только к окулисту очередь лень сто-

  ять. Но походке Леокадию Леонидовну определил, как

  она со стороны присутственного места навстречу мне

  шла, - походка спокойной за своё будущее женщины:

  ступню на асфальт старит чётко и уверенно.

  Сумка чёрная, из синтетической ткани, в такт

  шагам покачивается, из сумки хвосты минтая торчат -

  в обед, видно, купила. Она уже настолько близко,

  что вижу уже, что хвосты минтаю, а не Какой другой

  рыбе принадлежат. Собственное своё прокуренное ды-

  хание слышу - момент решиться настал.

  Папиросу изо рта на уровень второй, отрывающей-

  ся пуговицы пальто - и:

  - Здравствуйте, Леокадия Леонидовна, - громко

  так говорю.

  Она шаг замедлила, удивилась, по-моему. Вспом-

  нила вроде и остановилась.

  - Вася, кажется. Ну, здравствуй. Как поживаешь?

  - Да как-то так, помаленьку.

  - Это плохо, когда помаленьку. Нужно на всю

  катушку жить. Гореть нужно, а не тлеть, - чёрными

  глазами улыбается.

  - Нужно, - соглашаюсь.

  Улыбнулась и своей дорогой пошла, только влаж-

  ные хвосты минтая в такт её лёгким шагам покачива-

  ются.

  На следующий день появиться перед Леокадией

  Леонидовной постеснялся - совестно, поймёт, что не ^

  случайно я вдоль церковки прогуливаюсь. Но курю как-

  то с Витькой Бармалеем на углу напротив светофора,

  последние анекдоты из общественной жизни нашей кон-

  торы обсуждаем, вдруг - мелодичный женский голос

  за спиной:

  - Здравствуй, Вася, - Леокадии Леонидовне го-

  лос принадлежит, ни с каким другим голосом не пере-

  путаю.

  Обернулся я:

  - Здравствуйте.

  Леокадия Леонидовна, судя по времени, видимо,

  на обед идёт, в руках всё та же сумка из синтетичес-

  кой ткани, но - не наполненная ещё. Странный вопрос

  мне задала:

  - Вася, только честно, хороший ты водопровод-

  чик?

  - Старательный, - за меня Витька Бармалеи от-

  ветил, - о рабочей чести правильное представление

  имеет.

  Леокадия же Леонидовна снова спрашивает, как-

  то по-странному заинтересованно:

  - На тебя положиться можно?

  Витька Бармалей нам обоим, мне с Леокадией Ле-

  онидовной, понимающе подмигнул:

  - Вас понял. Бывайте толстенькими, - и через

  проезжую часть в сторону винного отдела направился,

  и прошёл мимо незакрывающейся застеклённой двери,

  и дальше - с толпой на проспекте смешался.

  - В чём дело? - я у Леокадии Леонидовны спро-

  сил, уже слегка заинтригованный.

  - Да батарея на кухне зимой не грела, вода че-

  рез газовую колонку не идёт, течёт откуда-то сбоку

  мимо ванны...

  Семнадцатая-то квартира в смысле сантехники

  запущенная была - слишком уж обожала Шишиха, кобра

  неразумная, на меня по начальству жаловаться.

  - Если я неделю в счёт отпуска возьму, - про-

  должает, между тем, Леокадия Леонидовна, - сумеешь

  ты за это время порядок с водоснабжением у меня в

  квартире навести?

  - Запросто.

  Стал я бывать у Леокадии Леонидовны. Стараюсь

  изо всех сил, чтобы её одобрение заслужить. Совет-

  ский человек любит свою работу. Особенно - если зна-

  ет, во имя чего трудится.

  Общение же с умной и интеллигентной женщиной

  само по себе облагораживает, помимо труда.

  Таврические сад после просушки открыли. В шесть

  вечера в цивильное платье переодеваюсь, пару пирож-

  ков в кофейной возле американского консульства про-

  глатываю и - в сад. Зимой представлял себе эти про-

  гулки иначе - с книгой в руках, здесь, на вырванном

  у многомиллионного загазованного города зелёном клоч-

  ке живой природы, подальше от коммунального чада.

  Утки в прудах, пенсионеры на скамеечках, детишки

  на специально для них оборудованных площадках. И

  вот всё пришло. Только я без книжки. Зачем? Отныне

  моя судьба самую лучшую из книг пишет.

  Трактат мой - "0 неприменимости категорий фор-

  мальной логики к психологии коммунальной кухни" -

  мне самому безнадёжной глупостью уже начинает казать-

  ся. Катастрофа по этому поводу со мной произошла,

  чуть ли не с поворотом сознания. Одна только мысль

  свихнуться окончательно не дала - что нужен я ещё

  Леокадии Леонидовне, не время в психушку оказаться

  водворённым. Однако - после об этом. А так - состо-

  яние достигнутого наконец счастья, с некоторыми,

  правда, оттенками - в смысле аристократического прин-

  ципа в общении со стороны Леокадии Леонидовны, но

  эти-то оттенки своеобразие для полноты счастью и .

  придают. Вокруг пруда неторопливо прогуливаюсь и

  вспоминаю, как Леокадия Леонидовна нынче выглядела,

  что я ей говорил и как она реагировала.

  Трубы меняю, батареи продуваю, краны новые став-

  лю - и думаю с ужасом, что эта полнокровная жизнь

  скоро кончиться должна. И чем быстрее сделаю - тем

  скорее кончится, а крайний срок - неделя, истекает

  уже. И вот, в четверг, накануне роковой пятницы,

  говорю Леокадии Леонидовне:

  - В основном - всё.

  - Хорошо сделал. Молодец, - она меня похвали-

  ла, нет чтобы спасибо оказать.

  - Только, - продолжаю, - смеситель у вас на

  кухне своё отслужил, новым нужно ставить.

  - Так поставь.

  - Нет у меня подходящего смесителя, могу на

  томике Стивенсона поклясться. И на складе - тоже

  нет. Придётся вам самой доставать. Я - за полчаса

  поставлю.

  - А может быть, ты достанешь? Ты же в этом луч-

  ше меня разбираешься. Я в долгу не останусь.

   Не хотелось мне Леокадию Леонидовну с изнанкой

  жилконторовской жизни знакомить - намеревался в её

  глазах человеком с чистыми руками остаться, роман-

  тиком, хотя навряд ли она меня всё же романтиком

  на манер литературных романтиков Девятнадцатого ве-

  ка себе представляла.

  Она же этак вопросительно на меня смотрит и

  вздыхает:

  - У меня от отпуска ещё один день остался, по-

  следний. Неужели ты ни у кого из своих знакомых до-

  стать не можешь.

  Противоречивое Чувства меня обуревали, и отве-

  тил я:

  - Постараюсь.

  К Витьке Бармалею домой пошёл. Тот у себя на

  коммунальной кухне сигареты "Балтийские" курит и

  тараканьи бега на соседском столике созерцает. Со-

  стояние у него то, которое он сам так определять

  привычку имеет: как гусар императорской лейб-гвар-

  дии - выбрит до синевы и чуть пьян.

  Мне стакана бормотухи наливает и спрашивает

  гостеприимно:

  - Не желаешь?

  - Завязал, Витя.

  - Твоё дело, - и плечами пожал.

  Сел я напротив него на табуретку и говорю:

  - Смеситель нужен, для кухни.

  - А не ты ли, - отвечает, - Мишке Косолапову

  говорил, что Витька - как Гобсек или Плюшкин: чуть

  увидит где железка валяется - обязательно подберёт.

  В дипломатию мне пришлось пуститься, хоть и

  не люблю этого:

  - Витя, - уламываю его, - ну, не Гобсек ты и

  не Плюшкин, те буржуями были. А ты - рабочие чело-

  век, и я - рабочий. А раз так - солидарность между

  нами пролетарская...

  - ... сказал волк ягнёнку, - усмехается Вить-

  ка Бармалей. - У меня же тоже материальная заинте-

  ресованность должна быть.

  - Сколько?

  -Двадцать плюс бутылка "Агдаму" , которую мы

  вместе употребим, чтобы в дальнейшем не похудеть, -

  у Витьки идея-фикс - остаться толстеньким. - Тут

  уж ты не отвертишься, обязательно выпьешь со мной.

  Смеситель - на уровне патентованных европейских об-

  разцов, из трёх неликвидов его два вечера сооружал, -

  так он закончил.

  Выложил я ему пару червонцев и за бутылкой "Аг-

  дама" спустился.

  По уходе от Витьки катастрофа на идеологической

  почве со мной в моей мастерской произошла. Но - по-

  сле об этом.

  По отношению же к Леокадии Леонидовне романти-

  ческое благородство я бы мог проявить, финансы мои

  в ту пятницу мне это позволяли, но хотел я, чтобы

  между мной и ею никаких долгов не было.

  - С вас, - в роковую пятницу утром Леокадии

  Леонидовне говорю, - двадцать два рубля семьдесят

  копеек, за смеситель.

  Она четвертной выносит. Как я и ожидал - сда-

  чу брать не желает, но у меня сдача и о четвертно-

  го и с трёх красненьких заранее приготовлена. В ру-

  ки не берёт - так на кухонные столик ей положил.

  Не хотелось мне с ней, не поговорив, расстава-

  ться. Она, кажется, поняла.

  - Присядь, - мне круглую табуретку подаёт и

  сама на такую же садится.

  - Занятные ты парень, - мне улыбается. - Толь-

  ко почему всегда таким изысканным книжным слогом

  изъясняешься?

  Красоты нашего о тобой, поэт Сандрильонов, ли-

  тературного стиля рафинированной интеллигенции ма-

  ло доступны - за иванушек нас почитают. Ну, пусть

  мы иванушки, но родство своё с великим и могучим

  русским языком помним.

  - Жизнь меня к этому приучила, - отвечаю Лео-

  кадии Леонидовне.

  - Дурные всё же книжки, наверное, а не жизнь.

  - Дурных книг не бывает.

  - Ты правдоискателя из глубинки напоминаешь,

  как у Шукшина. Слыхал о таком писателе?

  - Чтение классических произведений художествен-

  ной литературы в настоящее время является любимей-

  шим досугом простоте советского труженика. Кто в

  пределах нашей необъятной Родины не слыхал о Васи-

  лии Макаровиче Шукшине!

  - Так ты читал?

  - Почитывал.

  - Ну, и как ты его оцениваешь? Ты, кондовый

  пролетарий?

  О том как раз спросила, о чём я с ней больше

  всего поговорить хотел, - то ли снова рука судьбы,

  то ли превосходящая обыденное понимание женская ин-

  туиция. Шукшин для меня - одна из наиболее нервичес-

  ких точек на путях познания истины: то восхищаюсь

  им, то сам себе противен становлюсь, когда у него

  фальшивинку усмотрю. Издалека я начал:

  - Был у меня приятель, в одной из психушек на-

  ши койки рядом стояли. Любил он про трёх мушкетеров

  читать, всё, что про них написано. Очарованный стран-

  ник, по тюрьмам посидел и по сумасшедшим домам. Зна-

  ете, Леокадия Леонидовна, психи, которые совершают

  преступления... К ним испытываешь не чувство осуж-

  дения, а жалость.

  - Что такое "вор в законе"? - как-то у него

  опрашиваю.

  - Сейчас их нет, - отвечает. - Раньше они бы-

  ли. Сейчас преступным мир стопроцентно ликвидирован.

  А вор в законе жил по законам преступного мира. Свя-

  то их соблюдал. Тут мир против мира - преступный

  против цивилизованного, боролись между собой всеми

  средствами. Но внутри каждого - суровый закон. У

  любой компании своя мораль, этим она и отличается

  от аморальности. Но и аморальных воров кругом пол-

  но было.

  - А свобода выбора в преступном мире была? -

  снова спрашивай. - Так, чтобы оставить его и к пра-

  ведной жизни вернуться?

  - Была. Уплатил все долги, за тобой ничего нет -

  иди гуляй куда хочешь. Тут, понимаешь, что получа-

  лось: ну, бежал ты, скажем, из мест заключения. Одеж-

  да и деньги нужны? Документы нужны? Переночевать в

  тепле нужно? Знаешь ребят - ради Бога, бери в долг,

  но потом - отдай, иначе нож.

  - А сам ты как к ворам попал? - спрашиваю.

  - Не был я вором. Меня к этому только готови-

  ли. Мать у нас умерла. Отец, без ноги, после войны

  сторожем на складе работал. Вчетвером жили: отец,

  старший мой брат, я и двухлетняя сестрёнка. Сам по-

  нимаешь, после воины всяко приходилось. Отец на окла-

  де мешок муки возьми и укради. Что дальше было -

  зачем тебе объяснять. Посадили отца. Сестрёнку в

  детский дом хотели забрать. Брат сказал:

  - Сестрёнку не отдам. Сам буду воспитывать, -

  но с компанией связался, в поножовщине участие при-

  нял, и остались мы с сестрёнкой вдвоём. Ребята ста-

  ли меня на вора готовить, уважали они моего брата.

  А брат в бараке с ворами в законе сидел. Амо-

  ральным же ворам их планы выведать было нужно. Под-

  стерегли они брата, скрутили, в свой барак привели

  и стали пытать. Били - молчал, живым на куски раз-

  резали - молчал. Как Зоя Космодемьянская...

  Вася остановился, отёр пот со лба и висков и

  улыбнулся Сандрильонову:

  - Ну что, расчувствовался я, как этого своего

  приятеля вспомнил, слезу пролить захотелось - дань

  памяти тихим вечерам в сумасшедшем доме. Но креплюсь:

  улыбаюсь, как Иванушка-дурачок, как правдоискатель

  из глубинки у Шукшина, такой, каким я себе его пред-

  ставляю. И руками развожу:

  - Нелепо, конечно, сравнивать, Леокадия Леони-

  довна. Сам понимаю: во имя чего подвиг там, во имя

  чего - подвиг здесь. Но сравнивают.

  - На индийский детектив похоже. К чему ты мне

  это рассказываешь? - Леокадия Леонидовна спрашива-

  ет.

  - Так если со сторона моею приятеля посмотреть,

  то в кинематографическом произведении Насилия Мака-

  ровича Шукшина "Калина красная" неувязочка у наше-

  го писателя получилась. Выходит-то так, что его нрав-

  ственно переродившийся персонаж - на деле мелкий

  мошенник, скрывшийся долгов не уплатив, иначе из-

  за чего бы его убили.

  - Ну, а друг твой как к Шукшину относится?

  - Спросил я у него об этом как-то, он мне от-

  ветил: "Я больше палашу Дюма люблю."

  - Не уважаешь ты, значит, Шукшина? - Леокадия

  Леонидовна говорит.

  - Ни в коем случае. Шукшин - великий, писатель.

  Но и великие... ^

  - Что великие?

  - И с великими странные истории иногда проис-

  ходят. Возмездие Шукшину вышло за эту неувязочку.

  Мне один член Союза писателей рассказывал, я этому

  члену батарею продувал. Ездил он в Москву на похо-

  роны. Оригиналом проявить себя пожелал, который в

  гроб певцу "Калины красной" веточку красной калины

  положит. Он-то думал, что он один такой самобытный

  окажется. Но точно так же мыслили многие. Красной

  калины в гроб столько напихали, что крышку не закрыть

  было.Пришлось калину выкидывать.

  - Вздор, клевета, - возмущается Леокадия Лео-

  нидовна.

  - Может быть, - отвечаю, - сам не видел и по-

  этому доподлинно не знаю. Но слухи ходят.

  - Всё разговоры, - сердится на меня Леокадия

  Леонидовна.

  - Разговоры. А из чего же, как не из разгово-

  ров, наши представления складываются?

  - Из наших дел, - отвечает твердо. - Важно,

  чтобы формировались истинные представления. А кри-

  терием истины, сказал Маркс, является наша практи-

  ка.

  Ну, с практикой-то у меня всё в порядке. Окрест-

  ные жильцы устрашены бесповоротно моим поэтическим

  творчеством и по своим норкам тихонько дрожат. Всё,

  что со склада эту неделю получал, или другим каким

  способом, - на квартире у Леокадии Леонидовны уста-

  новил.

  Вслух же говорю:

  - И у меня свой критерий относительно кое-че-

  го у Шукшина имеется. Его персонаж, когда из заклю-

  чения выходит, на берёзки бросается, как на задум-

  чивую кобылу стосковавшийся мерин. Свои воззрения

  им объясняет, какой он весь из себя счастливый. Эс-

  тетическая, так сказать, символика - очищение через

  природу. Сам выходил неоднократно, не из тюрьмы пра-

  вда, а из дурдома, этой полутюрьмы-полубольницы,

  но знаю доподлинно: нет этого. Накануне - да. Мес-

  та себе не находишь, все думаешь, как назавтра те-

  бе весь мир в его беспредельности принадлежать бу-

  дет. А вышел - и нет ничего. Шаг ступил, другой, а

  от себя - куда денешься, и пустота внутри. То же

  узилище вокруг тебя, хоть и не ограничено ничем,

  где тебе ходить дозволяется, и сколько ни иди - всё

  равно из себя никуда не выйдешь, так ты к ощущению

  несвободы привык. И философствуешь непоследователь-

  но: "Какой смысл обладать миром, когда ты сам себе

  не принадлежишь."

  Леокадия Леонидовна на это совершенно резонно

  замечает:

  - Ну, нельзя же то, что ты каждый день видишь,

  возводить в абсолют. И то, что с тобой было, было

  только с тобой. Ты никогда не задумывался, что сам

  ты, может быть, составляешь исключение из общего

  правила?

  - Пусть так, - отвечаю. - Допускаю, что я -

  исключение. Допускаю также, что все те, кто погибал

  и возрождался рядом со мной, тоже составляют исклю-

  чение из общего правила. Но общее правило, как пра-

  вило, плоско и банально. Оно возникает из представ-

  ления тех, кто не знает. Вся прелесть же состоит в

  исключениях.

  - В огороде бузина, а в Киеве - дядька, - ру-

  ками Леокадия Леонидовна развела. - Где у тебя ло-

  гика? Сначала твердил, что Шукшин всё изображает

  не так, как это обычно происходит, не одобрял Шук-

  шина, а теперь заявляешь, что вся прелесть состоят

  в исключениях. В том-то всё и дело, что любой хоро-

  ший писатель умеет видеть жизнь не так, как видим

  её мы каждый день.

  Рассердился я: сначала на себя, что не умею

  втолковать Леокадии Леонидовне, ясно сформулировать

  не могу, что думаю по поводу того, чем все своё сво-

  бодное от работы время занимаюсь; потом на Леокадию

  Леонидовну рассердился, что стереотипы её мышления

  не соответствуют моим стереотипам, даже не пытает-

  ся она понять, что меня до психиатрической лечебни-

  цы регулярно доводит. Говорю Леокадии Леонидовне:

  - Мне этого не понять, я академиев не кончал,

  разных там наук не проходил...

  - Извини, Вася, - намекает мне Леокадия Леони-

  довна, - у меня от твоей доморощенной философии го-

  лова разболелась. Да и сыну рубашки постирать нуж-

  но.

  К себе в мастерскую пошёл. Там бумага повсюду,

  в клочья изодранная, как будто из десяти старорежим-

  ных купеческих перин душу вынимали, - всё трактат

  мои "О неприменимости категорий формальной логики

  к психологии коммунальной кухни", в четырёх томах,

  с предуведомлением, примечаниями и комментариями -

  неистинный. Сам накануне, в нетрезвом виде по при-

  ходе от Витьки Бармалея, неистовствовал. Сжечь его

  хотел, как Гоголь "Мёртвые души". Убоялся - могут

  по новой в сумасшедший дом посадить.

  Зеркало битое, сам же об стенку хватил, как

  на себя посмотрел: лживая харя! Мой Бог свиным ли-

  ком из него на меня ухмыльнулся нагло: вот, дескать,

  кто ты есть, и ничего не стоит за тобой, никакой

  истины. Не стерпел я - сокрушил и Бога, и зеркало.

  И осколки ногами топтал, и матрас потом долго кула-

  ками крушил.

  И вот стою посреди этого. После нового круше-

  ния - не сумел Леокадии Леонидовне втолковать, чем

  правда искусства от наших постоянных ошибок отлича-

  ется. Да какая там правда искусства! Просто захотел

  блеснуть диалектикой и сам в собственных ногах за-

  путался. На чистого и прозрачного Шукшина зачем-то

  набросился, исходя из принципа "этого в жизни не

  бывает", - в других-то нам всего видней те грехи,

  которыми сами грешим.

  И унитаз на столе. Накануне его не тронул. Знаю,

  что синий я весь. От бессонницы. И зубами стучу,

  от неё же. По Таврическому саду неделю гулял - пе-

  релом в моём сознании происходил, трактат свои "О

  неприменимости..." я переосмысливал. За ту неделю,

  что у Леокадии Леонидовны водопровод и отопление в

  порядок приводил и с ней самой время от времени бе-

  седовал, за эту неделю и трёх часов не проспал, на-

  столько мысль интенсивно работала.

  И вот стою и до того сам себе противен, что

  перестать существовать больше всею желаю. Стошни-

  ло меня тут же, от переутомления.

  "Философ, - себе говорю, - твоя точка зрения

  находится на уровне замочной скважины. О том фило-

  софствуешь, что через тонкие перегородки слышно.

  Господи, сколько грязи на сотворённый Тобой мир я

  в своих помыслах вылил!"

  Унитаз на столе, как символ невинности. Перед

  ним - бух на колени, руки к нему тяну, как правовер-

  ный к Каабе:

  - Мои светоч во мраке жизни! Лампада на тёмных

  тропах! Внемли мне и вразуми.

  Никто всерьёз меня не принимает. Прячутся все:

  друг от друга, сами от себя. Только самих себя слы-

  шат. Затемнён и искажён смысл речей их, ибо не за-

  думываются над значением слов. Сами себя не понима-

  ют, потому что ближнего своего выслушать не умеют.

  Друг друга не понимают. И боятся. Раз боятся - в

  любой момент первыми ударить могут, чтобы не быть

  побеждёнными.

  Сделаться журналистом,-дипломатом, политичес-

  ким деятелем? У нас веем все дороги открыты. Но то-

  гда тем более то говорить будут, что ты от них ожи-

  даешь услышать.

  Всюду ложь! И больше всего святой лжи - во спа-

  сение. Чьё? От неё - мир гибнет и моя голова болит.

  Чуть ли не двадцать томов из Маркса и Энгель-

  са наизусть знаю. Десять лет трёхтомник Гегеля на

  удобопонятный для себя язык перевожу. Целых тридцать

  семь страниц перевёл и осмыслил. С числом моих лет

  совпало. Опять символика?

  А кругом - пустыня, та же, как если бы и сов-

  сем бессмысленным чурбаном был. Глотка воды попро-

  сить не у кого. Для себя берегут.

  Друг мой, наставник, внемли мне и вразуми.

  В Васиной мастерской по капельке падала вода

  из крана над металлической эмалированной раковиной.

  - Ты в мастера вырастаешь, Вася, - заметил Сан-

  дрильонов. - В своей "Исповеди" композицию, так ска-

  зать, со смещёнными временными планами применил.

  Внешне как бы ничего не происходит, "а между тем,

  горело очень многое".

  - Иронизируешь?

  Вася дышал тяжело, две янтарные капельки пота

  сползали по выбритой до синевы щеке. Мяукнула во

  дворе кошка, где-то за стеной заплакал ребёнок, про-

  шёл по улице тяжело гружённый автомобиль. Сандриль-

  онов сдвинул обшлаг своей спецовки и посмотрел на

  часы.

  - Встретился я с ней ещё раз, - проделал Ва-

  ся. - Нет, не свидание она мне назначила. Случайно

  встретил, на улице.

  - Кран, - говорит, - на кухне у твоего смеси-

  теля течёт. Ты не смог бы поближе к вечеру зайти,

  чтобы мне с работы не отпрашиваться?

  Так я и знал, с Витькой Бармалеем так не слу-

  чается, чтобы какую бы да нибудь свинью бы не под-

  ложил. В настоящем случае, смеситель, как пить дать,

  сконструировал с использованными прокладками.

  Пошёл я вечером к Леокадии Леонидовне. Поста-

  вил прокладочку, она меня в комнату пригласила. Ком-

  ната - метров двадцать. Первые раз в неё вошёл -

  бабка Шишиха мне такой чести не оказывала.

  По стенам, где свободное место от полированных

  мебелей остаётся, картины висят: два Ватенина, Ус-

  тюгов, которого я вполне бы мог принять за Модиль-

  яни; один Шемякин, очень характерный, этого-то ни

  с кем не перепутаешь, - три монаха в тяжёлых и про-

  сторных сутанах, с елейным выражением лиц склонив-

  шиеся над полукруглой горбушкой чёрствого хлеба.

  Книги то ли дерматиновыми, то ли ледериновыми

  корешками поблескивают в лучах предзакатного Солн-

  ца, что между тяжёлых коричневых штор пробиваются.

  Японской ширмой утолок отгорожен, кровати там навер-

  ное. На раскладное кресло Леокадия Леонидовна мне

  указывает:

  - Садись.

  - Я в рабочем. Дайте лучше табуретку.

  Принесла табуретку из кухни. Я сел.

  - Выпить хочешь? - спрашивает.

  - Не употребляю.

  - Ну, самую малость, сухого.

  "Ркацители" в хрустальный фужер налила и мне

  подносит.

  - А вы?

  - Я не хочу.

  - Ваше здоровье, мадам! -встал, осушил фужер

  и нос рукавом утёр, для колориту.

  Сидим, для интеллектуальной беседы предраспо-

  ложены.

  - Ну, что у тебя там ещё появилось новенького? -

  Леокадия Леонидовна спрашивает. - С наличием Шукши-

  на в нашей литературе примирился?

  - А что у вас? - в свою очередь спрашиваю.

  - Да по-старому всё.

  - Сынок у вас?

  - Имеется.

  - В который класс ходит?

  - В Механическом института учится. Хотел на

  исторический факультет в университет поступать. Бу-

  шевал, грозился из дома уйти. Но я ему твердо ска-

  зала, что перестану с ним разговаривать, если он

  будет настаивать на своём.

  - И как?

  - Сейчас доволен. Мы, говорит, мама, правиль-

  но с тобой поступили. Правильно он со мной поступил,

  ха-ха.

  - На пятёрки учится?

  - На пятёрки.

  - Простите, кто вы по специальности?

  - Историк.

  Мне вспомнилась собственная юность, сделалось

  грустно, и я зачем-то изрёк:

  - Не лучше ли предоставить детям расплачивать-

  ся за собственные ошибки, чем заставлять их страдать

  за наши.

  Леокадия Леонидовна сделала преувеличенно удив-

  лённые глаза:

  - Ты прямо-таки афоризмами говоришь. Кто тебя

  этому научил?

  Вот и всё с Леокадией Леонидовной. Не получи-

  лось большом любви. Вновь я исключительно в комму-

  нальный быт окунулся.

  Оба соседа, тот, что с молотком, и тот, что с

  ножовкой, в конце концов против Лёвы- музыканта объ-

  единились. Полюбовно между собой решили, что он-то

  и есть евреи, и заглушили Шопена и Штрауса бессмыс-

  ленными звуками. Тот, что с ножовкой, грузовик оси-

  новых клячей привёз; стукач ему разгружать и пере-

  таскивать в комнату помогал. Бухгалтерша где-то бен-

  зопилу "Дружба" раздобыла и пильщику на День учите-

  ля, первое октября, преподнесла, другого праздника

  дождаться просто не в состоянии оказалась.

  Заработала бензопила "Дружба", застучал в пе-

  рерывах молоток, но звуку - по самым разнообразный

  предметам; слаженный оркестр получился - пока один

  отдыхает, другой трудится.

  Подошёл я к Лёве-музыканту, когда он с колясоч-

  кой по набережной прогуливался. Изъявить ему хотел

  своё сочувствие, сказать, что понимаю его, - сам

  такой же. Вместо этого спросил:

  - Сын? Дочка? - и улыбнуться попытался, по воз-

  можности обаятельно.

  - Дочурка, - дал мне Лёва понять, что на меня

  не сердится.

   Стал я соображать, что бы еще спросить, чтобы

  с Левой разговор продолжился, - туго дело идёт. До-

  думался наконец, спросил:

  - Как назвали?

  - Наташей.

  Постояли, я пачку "Беломора" достал, Лёве про-

  тягиваю.

  - Спасибо. Не курю, - он улыбнулся.

   Закурил я и пошёл своей дорогой, Лёва тоже по-

  шёл, с колясочкою но набережной.

  Неделя после этого истекла, не больше. Вдруг -

  тишина но всей квартире, и грудного ребёнка из-за

  стенки не слышно. Чуть позже - на кухне обсуждение.

  Голоса соседей какие-то не такие, будто жалеют о

  чём-то, прислушался я. Не может быть - повесился

  Лёва. На крюке от люстры. В западном кинематографе

  из этого вида самоубийства комический эффект частень-

  ко извлекают: выскакивает крюк из потолка и вместе

  с люстрой бьёт по голове самоубийцу, потом вся эта

  масса - штукатурки, человека, люстровых рожков -

  вместе с табуреткой на пол валится и барахтается

  там. Действительно - очень смешное, прямо-таки кло-

  унское, разрешение трагического конфликта получает-

  ся.

  Лева насмерть повесился - Крюк выдержал. Из

  доносящихся до меня кухонных разговоров узнаю, что

  записку оставил: "Прости меня, Наташа."

  Неужели коммунальные конфликт - причина? не

  знаю.

  Только опустело за стенкой: ни пианино по ве-

  черам, ни ребёнка, - Левина вдова куда-то уехала.

  Призадумался я - над тем, что со мной происхо-

  дит. И пришел к выводу, что болит голова. Новое фи-

  лософическое произведение начал - "психология про-

  игравшего". О себе. Да что. Я родился из тумана и

  уйду в туман, - три янтарных капельки пота сполза-

  ли по Васиной щеке. Истошно мяукала во дворе кошка.

  Вася достал из кармана отглаженной спецовки сложен-

  ный вчетверо чистый носовой платок и отёр пот со

  щеки.

  Сандрильонов посмотрел на часы и встал:

  - Мне пора, а то начальство будет обеспокоено.

  Попрощался за руку с Васей, по диагонали пере-

  сёк мастерскую, спрыгнул на блестевший лужами асфальт

  дворе. Солнце зайчиками отражалось в оконных стёк-

  лах верхних этажей. Разгуливали между лужами степен-

  ные голуби, припрыгивали беззаботные воробьи, поло-

  сатая кошка лежала, блаженно щурила глаза на штабе-

  ле потемневших досок перед входом в бомбоубежище.

  "Бомбоубежище - символ, - подумалось Сандриль-

  онову, - ведь то, о чем мне рассказывал Вася, - взры-

  воопасная смесь, Если неудовлетворенность, отчаяние

  и амбиции накапливаются, не имея выхода, то взрыв

  может произойти в любой момент. Не важно - один ли

  человек взорвется или целое общество..."

   И тут он вспомнил, что должен еще купить сига-

  реты для милиционера Павла Федоровича.

  

  

  КОНЕЦ.